«Вредные советы», Григорий Остер
Как ребенок девяностых, я не могу начать свой текст с другой книги. «Вредные советы» — это буквально то, на чем вырос я и подавляющее большинство окружающих меня ровесников. Стихотворения Григория Остера наследовали и советской детской классике, и традиции Хармса-Введенского (о чем в свои шесть я, конечно, и не подозревал), в каноническом издании их дополняли в меру упоротые иллюстрации Андрея Мартынова — выросшие, по-видимому, из стилистики журнала «Трамвай».
«Вредные советы» магическим образом, при всем своем абсурдизме, помогали постичь запутанную реальность 1990-х и, в общем-то, выступали энциклопедией жизни. Иные строки и по сей день звучат в моей голове как жизненное кредо: например, слова «Папа мягкий, он простит» служат для меня своего рода универсальным решением «проблемы вагонетки», призывом в любой непонятной ситуации за рулем велосипеда или на скейтборде врезаться в человека, а не в дерево. (Шутка.) Остер написал в девяностые много букв, и ни одна из них не была лишней: по числу остеровских произведений в детском книжном шкафу вполне можно было принимать решение, дружить с человеком или нет.
«Тайная доктрина. Космогенезис», Елена Блаватская
По наличию или отсутствию томов Блаватской и/или Кастанеды такое решение тоже можно было принять: если вы упертый скептик — лучше бегите из этого дома. Но много ли было в ту эпоху упертых скептиков, тех, кто не верил во что-то потустороннее-загробное-паранормальное? Блаватская легла на хорошо удобренную Чумаком и Кашпировским почву, и ее теософское учение повлияло на многие российские умы.
Можно было бы фыркать и выпячивать губу, но у этого факта есть и несомненная положительная сторона: постсоветская Россия, прикоснувшись к изысканиям Блаватской, Кроули и других, как бы «нагнала» западную культуру, переболевшую этим на заре XX века. Итогом той «эпидемии» в Европе стали такие выдающиеся произведения модернизма, как «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» Роберта Стивенсона, «Голем» Густава Майринка и добрая половина стихотворений Уильяма Батлера Йейтса. Итогом же краткого российского всплеска «заболеваемости» стал не только телеканал «РЕН-ТВ», но и произведения как минимум Виктора Пелевина.
Читайте также
«Что сказал покойник», Иоанна Хмелевская
С переводных детективов Иоанны Хмелевской начало свою жизнь издательство «Фантом Пресс», позже занявшее нишу интеллектуальной литературы (именно «Фантому» мы обязаны переводами Стивена Фрая, Халеда Хоссейни, Джона Бойна, Таны Френч, Кристин Ханны и других важных прозаиков). Польская писательница считается видным представителем «иронического детектива», в котором позже достигла высот, например, Дарья Донцова — бессменный лидер читательских рейтингов на протяжении вот уже четверти века.
Главная героиня наиболее известного романа Хмелевской, польская архитекторка Иоанна, оказывается случайной свидетельницей гибели некоего очень важного человека. Человек этот на последнем издыхании сообщает ей загадочные слова, которые спасают женщине жизнь: Иоанну похищают и увозят в Бразилию, где держат в заложниках до тех пор, пока она не вспомнит слова покойника. Побег Иоанны и погоня за ней гангстеров через весь мир составляют остросюжетную часть романа, легшую затем в основу одноименного российского сериала. А ироничность этого детектива прослеживается на уровне языка: автор как бы подтрунивает над своей героиней, над ее чудесными спасениями и супергеройскими навыками.
«Тридцатая любовь Марины», Владимир Сорокин
Шедевр отечественного постмодернизма, написанный еще в 1980-е годы, но изданный уже в «новой России» в 1995-м. Владимир Сорокин рассказывает и показывает, как человек предает свои идеалы ради выгоды — и, став из диссидента патриотом-лоялистом, постепенно уничтожает собственное «я». Марина, встретив свою тридцатую любовь, впервые испытывает настоящий оргазм — да вот только случается это под звук советского гимна, и без ура-патриотизма она уже не может испытать настоящее сексуальное удовлетворение.
Кажется, и сам Сорокин, и многие его коллеги по постмодернистскому цеху создавали и более яркие, и менее топорные в плане метафор произведения. Однако «Тридцатая любовь Марины» проложила Сорокину дорогу от высоколобых литературных гиков к простому читателю и, пожалуй, первой из его книг «пошла в народ». Характерно, что случилось это тогда, когда, казалось бы, описанные в романе реалии стали достоянием истории.
Читайте также
«Жизнь насекомых», Виктор Пелевин
Аудиокнига «Жизнь насекомых» начитывалась в прайм-тайм на «Радио России» на всю страну, и это кажется невероятной приметой времени: не самый легкий в плане смысла, почти бессюжетный текст действительно слушали миллионы людей. Виктор Пелевин в ту эпоху вдруг стал восприниматься как гуру, как Великий писатель земли Русской, способный осмыслить мир за нас всех — даже если осмысление предполагает препарирование и деконструкцию.
В «Жизни насекомых» он создает мутную и малопонятную метафору людей-насекомых, которая не похожа по своему устройству ни на «Пчелку Майю», ни на «Коня БоДжека». Но за нарочитой абсурдностью происходящего, за странными сценками превращения героев в тараканов или поедания себе подобных, внезапно берет да проступает какая-то неуловимая идея. Хочется сделать скриншот из тех фантазий, что создаются в твоей голове под воздействием текста, и отправить близкому человеку с припиской: «Мы».
«Дебют в Ехо», Макс Фрай
Макс Фрай (в 1990-е этот псевдоним еще был коллективным, позже его носила только Светлана Мартынчик) — тоже своего рода постмодернист. Как и Пелевин с Сорокиным, он деконструирует и пересобирает знакомую нам реальность, насыщая при этом тексты отсылками к другим хорошо знакомым произведениям — в основном, фантастическим и фэнтезийным.
Главный герой цикла «Лабиринты Ехо» Макс попадает в мир, где использование белой и черной магии строго регламентировано, и становится агентом Тайного Сыска. Расследования, которые ему предстоит вести, являют собой причудливую смесь викторианских детективов, отсылок к Тэрри Пратчетту и комических сценок в духе «Мастера и Маргариты». Книгами Макса Фрая зачитывались и подростки, и взрослые, зачитываются они ими и до сих пор: мир Ехо странноват, но по-своему очарователен.
Читайте также
«Мастер и Маргарита», Михаил Булгаков
Кстати, знаменитый роман Булгакова обрел подлинную славу спустя более чем полвека после написания именно в 1990-е: из культового произведения, знакомого немногим и понаслышке, он стал всенародно любимым текстом в первые же годы после долгожданной публикации. Типичный читатель «Мастера и Маргариты» весело хохочет над «московскими» главами о Воланде и проделках его свиты, умиляется романтической истории заглавных героев и без тени смущения пропускает «скучные» главы об Иешуа Га-Ноцри. Однако смех и умиление — явно не те эмоции, которые рассчитывал вызвать у читателей Булгаков: книга глубже и богаче, и не вина автора в том, что сегодня признаваться в любви к «Мастеру и Маргарите» стало своеобразным моветоном. В девяностые это было, напротив, модным.
«Окаянные дни», Иван Бунин
Одно из главных произведений так называемой «возвращенной литературы» — книг, которые не печатались в Советском Союзе и были впервые опубликованы на родине лишь в «перестройку» и девяностые. «Окаянные дни» — жесткие и желчные дневниковые записи Бунина, посвященные периоду революции и отъезду писателя из разрушенной империи. В 1990-е они представили свежий, альтернативный взгляд на трагические события 1917–1922 годов, взгляд, которого и быть не могло в «правильной» советской прозе.
Сегодня, впрочем, «Окаянные дни» читаются скорее как умеренно интересный исторический документ, нежели как гениальное произведение большого мастера. Судя по всему, Бунин был далек от звания приятного человека, и погружение в его сознание через документальную прозу — удовольствие для редких избранных. Прекрасно, что этот текст был «возвращен» читателям из России, но бунинская короткая проза — вещь куда более филигранная и, осмелюсь заявить, ценная.
Читайте также
«Колымские рассказы», Варлам Шаламов
Другой образец «возвращенной литературы» — брутальные и страшные «Колымские рассказы» узника ГУЛАГа Варлама Шаламова. В основном, написаны эти тексты суховатым, почти телеграфным стилем, но этот режим «констатации фактов» словно бы нагнетает ужас увиденного и прожитого автором. Дележка вещей еще не умершего товарища; безмолвные похороны; изматывающий труд на лесоповале — жутко от одной только мысли, что все эти темы стали предметом литературы. И вместе с тем, несмотря на нечеловеческий опыт, Шаламов сохранил в себе что-то бесконечно человеческое, и читатель, сумевший прожить с ним весь этот кошмар, будет вознагражден. Чем? Пожалуй, усилившейся верой в стойкость человеческого духа, в людей в целом. Поразительно, но ничего подобного не получить от «Окаянных дней» Бунина, пропитанных ненавистью и неверием ни в какое светлое будущее.
«Лолита», Владимир Набоков
Еще одна читаемая и обсуждаемая книга 1990-х в России — скандальный роман Владимира Набокова. «Книжка о педофиле, слыхал?» — обычно градус дискуссии примерно такой, и ответные реплики сводятся к «Мне противно» или «Да зачем это вообще читать?» Набоков мастерски проник в сознание актора насилия, в искаженную реальность человека нездорового, неспособного контролировать свои страсти, упивающегося властью — и вместе с тем человека жалкого и ничтожного.
«Лолита» — отнюдь не «противный» и тем более не пустой текст, это произведение и сегодня остается завораживающим, и его слава совершенно справедлива. В чем «Лолита» не современна, так это в том, что книга дает лишь male gaze, пристальный мужской взгляд, оставляя бессловесной жертву насилия — а что думала сама Лолита, что она чувствовала, почему она согласилась на такие отношения? Сегодня классический роман Владимира Набокова стоит читать в комплекте с «Моей темной Ванессой» Кейт Рассел — эти конгениальные тексты оптимально дополнят друг друга и вернут дискуссии осмысленность.
Фотография: unsplash.com
