В романе «Норма», и об этом слышал даже тот, кто не читал ни строчки Сорокина, каждый житель страны должен ежедневно съедать строго определенную порцию фекалий. В рассказе «Настя» отец с друзьями ест свою собственную дочь. В «Голубом сале» имеется несколько сцен пыток. В «Дне опричника» описаны изнасилования, а для полного счастья есть эпизод групповой содомии. В повести «Метель» нам рассказывают о том, что чувствует человек, которого варят в кипящем масле. В «Манараге» всего-навсего сжигают книги.
Это не порнография, не хоррор и не специализированная литература про маньяков или для маньяков. Это русская литература, та, которую мы по-честному заслужили. Сперва мы ее игнорировали, потом мы на нее обижались, наконец признали и теперь считаем Сорокина живым классиком. Это все очень хорошо говорит о нас. Это значит, что слухи о нашей консервативности несколько преувеличены, это значит, что мы нормально относимся к экспериментам, готовы слушать критику, не обижаемся, когда сурово препарируют нашу культуру. Ну, по крайней мере, мы это позволяем делать одному конкретному писателю.
Почему позволяем? Наверное, потому, что Сорокин придумал, как достучаться до каждого. Он жонглирует нашими страхами или, если угодно, нашими травмами. Писатель должен чувствовать то, что чувствуют другие, только у него все ощущения более острые, чем у читателей. У Сорокина очень тонкая кожа. Он чувствует наши страхи, он знает про наши страхи больше, чем мы, и транслирует их нам. В стране, где государства всегда было принято бояться, Сорокин довел этот страх до максимального абсурда. Из книги в книгу он подвергает героев арестам, обыскам, пыткам, телесным наказаниям, самым разнообразным видам казней, позора и унижений, показывая процессы то от лица жертв, то от лица палачей. Что доведено до абсурда, уже не так страшно.
Сорокин присутствует в литературе уже больше 40 лет. Попробуем перечислить основные этапы его творчества и вспомнить, как менялись страхи, которыми он нас пугал.
1980-е: травмирован языком
В эти годы написаны книги, которые создали Сорокину репутацию как в СССР, так и на Западе. Другое дело, что в нашей стране они не издавались, практически весь ранний Сорокин вышел сперва в переводе. В дебютной «Норме» (1979), как уже указывалось выше, люди должны каждый день потреблять спрессованные фекалии. Ужасный вкус и чудовищный запах пытаются как-то замаскировать, кто добавляя норму в яичницу, кто поливая вареньем, но, понятное дело, все бесполезно: дерьмо остается дерьмом. Собственно, это лишь первая часть книги. В дальнейшем Сорокин обращается то к эпистолярному роману (давно ставшие интернет-мемом письма Мартину Алексеевичу), то пародирует высокую русскую прозу начала ХХ века, дает краткое описание «нормальной» жизни советского труженика от рождения до смерти, наконец, приводит читателя на летучку некоего журнала.
Сорокин придумал, как достучаться до каждого. Он жонглирует нашими страхами или, если угодно, нашими травмами.
Читайте также
Другое дело, что главный враг, главный страх и главный инструмент Сорокина — это официозный советский язык. Именно он та норма, которую не сделаешь вкуснее ни при помощи варенья, ни при помощи водки. Язык пропаганды и передовиц газет, язык телевидения и бездарных романов, язык, который превращает тебя из индивидуальности в представителя серой массы. В другом важнейшем тексте 1980-х, «Тридцатой любви Марины» (1984), главная героиня, вначале считающая себя диссиденткой и не такой, как все, к концу смиряется и начинает разговаривать казенными штампами. Но для Сорокина именно язык становится инструментом пародии и главным оружием борьбы. В 1992 году в одном эссе писатель скажет, что его первый сборник «был построен как бы по канонам официальной советской литературы среднего уровня. Как если бы он вышел в каком-нибудь калужском издательстве».
1990-е и начало 2000-х: травмирован памятью
В начале 1990-х книги Сорокина начинают выходить в России. Его слава умеренно скандальная, его воспринимают скорее как литературного хулигана, но очень изысканного. Роман «Сердца четырех» (1991) попадает в шорт-лист только что появившейся Букеровской премии. Признак популярности — на тебя начинают писать пародии. Вроде бы пародировать Сорокина легко: переписываешь из старой газеты фрагмент про комсомольское собрание или про трудовой подвиг шахтеров, а потом все переходит в оргию. Но кто сейчас помнит эти пародии?
Волюнтаристски назначим самые знаковые тексты этого времени — рассказ «Настя» (2000), роман «Голубое сало» (1999). Пугавшая Сорокина советская власть и ее язык побеждены. В «Насте» под скальпель попадает русская классическая литература как основа всей нашей жизни. Текст начинается как некий универсальный рассказ из XIX века: девочка-подросток, ее дневник, maman, papa, няня, лето, что-то из вдолбленного в нас в школе и застрявшего в памяти. А потом Настю запекают и едят всей большой компанией. «Мы не каждый день едим своих дочерей». И слава богу. А кто говорил, что только советский язык пугает, что только его можно подвергать вивисекции? Вот вам наезд на школьную программу, месть за всех умученных школьников.
Пугавшая Сорокина советская власть и ее язык побеждены. В «Насте» под скальпель попадает русская классическая литература как основа всей нашей жизни.
Читайте также
В «Голубом сале» издевательство над классикой продолжается: теперь из подкожных отложений клонов русских классиков получают некое вещество, чья польза не доказана, а ажиотаж вокруг него огромный. Параллельно нам описывают альтернативную реальность, в которой Сталин дружит с Гитлером, а персонажи советской истории — с героями все той же классической литературы. Наверное, мало какой текст так хорошо описывает 1990-е с их бурными идеологическими скитаниями, как «Голубое сало».
2000-е: травмирован властью
В 2002 году провластное движение «Идущие вместе», ранняя версия «Наших», пытается о себе громко заявить. Как это можно сделать в литературоцентричной стране? Конечно же, наехать на писателя. В 2002 году «Идущие» проводят акцию — предлагают всем желающим обменять книги Сорокина (а еще Виктора Пелевина и Виктора Ерофеева) на сборник повестей Бориса Васильева. Позднее они же будут кидать книги Сорокина в гигантский унитаз. Известно, что эта история довольно сильно повлияла на Сорокина. Он до этих скандалов и после — два разных человека. Из никому не известного литератора он превращается в звезду. О нем пишут уже не только филологи или критики, теперь он — фигура для желтой, светской и политической прессы. Его узнают на улицах. Хулители называют его «порнографом» и «матерщинником». Оперу «Дети Розенталя», для которой Сорокин написал либретто, требуют проверить на наличие в ней мата депутаты Госдумы.
Реакцией на этот шок становится антиутопия «День опричника». Россия, конец 2020-х годов, монархия, диктатура и полная автаркия, всех товаров в магазинах по две разновидности, чтобы и выбор был, но и чтобы долго не выбирали. За порядком следят опричники, которым дозволено с врагами государства делать практически все: грабить, пытать, насиловать, убивать.
Язык советский здесь смешан с псевдодореволюционным. Формат — один день одного человека — отсылает разом и к «Улиссу» Джойса, и к «Одному дню Ивана Денисовича» Солженицына. Далее следует продолжение — «Сахарный Кремль». Про эту дилогию ходит мрачный анекдот. Где-то в Кремле или в администрации президента сидят люди, решающие в стране все, и день их начинается с того, что они открывают томик Сорокина. «А что будем запрещать сегодня?» — «А на какой странице мы остановились?» — «На 239-й». — «Ну, вот что там у Владимира Георгиевича написано, то и будем делать».
Где-то в Кремле или в администрации президента сидят люди, решающие в стране все, и день их начинается с того, что они открывают томик Сорокина.
Читайте также
Вот только антиутопия ли это? Круг читателей Сорокина ширится, за его творчеством следят люди самых разных взглядов. Для некоторых мир «Опричника» — вполне утопия, если ты там не жертва, а палач. Так или иначе, Сорокин поздних нулевых и десятых — это уже не маргинальный порнограф. Общество как-то разом решило, что Сорокин — небожитель и важнейший писатель современности. Он отвечает на это «Теллурией», романом из 50 рассказов, о мире «Опричника», только распавшемся на сотни маленьких безумных государств, где каждый мечтает, чтобы ему вбили в голову теллуровый гвоздь. И для каждого из 50 рассказов Сорокин подобрал свой особый язык.
Последний крупный текст — роман «Манарага» о мире, где бумажных книг почти не осталось, а на сохранившихся готовят изысканные блюда. Через пару недель выйдет на бумаге и в аудио книга пословиц, в которой Сорокин воюет с языком русских пословиц («На авось надейся, а жопу береги»). Книга уморительно смешная, но пословицы — враг не масштаба Сорокина.
