Анастасия Завозова, главный редактор
Я училась в самой обычной, рабочей такой школе, где литературу мы проходили строго по программе, и поэтому я долгое время не могла читать никакую классику: она казалась мне скучной и непонятной. Хотя сейчас я уже понимаю, что, если вместо «Преступления и наказания», к чтению которого должен прилагаться огромный и непростой жизненный опыт, я прочла бы какую-то более сюжетную, более доступную для подросткового восприятия вещь Достоевского, вроде его «Бесов» или «Идиота», мои отношения с классикой сложились бы совсем по-другому.
Совсем грустно, конечно, вышло в школе с «Анной Карениной». Мы читали ее в 10-м классе и не поняли ровным счетом ничего. Помню, как мы подошли к учительнице МХК (она как-то лучше умела объяснять литературу детям, чем собственно учительница литературы) и спросили, что это вообще было такое и в чем смысл этого романа, на что учительница только вздохнула и сказала что-то вроде того, что этот роман можно понять, только пережив какое-то свое горе, набравшись взрослого опыта. И вот буквально недавно я прослушала удивительную аудиоверсию «Анны Карениной» в исполнении Александра Клюквина и, можно сказать, впервые поняла этот роман: оказалось, что это правда великая книга, невероятнейшая история и огромное литературное достижение, но объяснить это себе пятнадцатилетней я все равно бы не смогла.
Ирина Рябцова, издатель
Книги по школьной программе я читала довольно тщательно и поплатилась за это отвращением к русской литературе еще на очень долгое время. Хорошо, что не к книгам в принципе, хотя у многих именно так и происходит. Но было все же несколько произведений, которые мне понравились. Одно из них — это «Горе от ума» Грибоедова. Наверняка на мою любовь к Чацкому повлиял молодой Олег Меньшиков. Да и подростковый возраст очень располагает к его страстному осуждению местного общества. Сейчас «Горе от ума» все еще люблю, но, как в известном меме, хочется посоветовать Чацкому не мешать людям культурно отдыхать.
Читайте также
Алёна Колесова, маркетинговый директор
В старшей школе у меня была очень своеобразная учительница литературы. Она не давала нам никакого конкретного списка произведений на лето, а лишь называла количество книг, которое нужно прочитать. А там уж каждый сам волен решать, на что именно ему интересно потратить время. И пока мои сверстники лили слезы над талмудами Толстого и Достоевского, я проводила дни и ночи, путешествуя по вселенным «Дивергента» и «Сойки-пересмешницы», а мое сочинение по «Сумеркам» заняло чуть ли не половину тетради.
Позже, во время учебного года, я и основную программу наверстывала. И сейчас я отчетливо понимаю: несмотря на то что педагогические методы моей учительницы вызывают вопросики, именно она во многом повлияла на мои отношения с книгами. Чтение стало для меня удовольствием, а не наказанием.
Дарья Горянина, заместитель главного редактора
Самой-самой любимой книгой на свете в школьные годы у меня была внепрограммная «Дорога уходит в даль» Александры Бруштейн. Это трехтомная история девочки Саши Яновской в дореволюционном Вильнюсе, ее семьи, друзей и женской гимназии. Это совершенно невероятное произведение — и трогательное воспоминание о детстве, и потрясающий документ эпохи, и настоящий Bildungsroman, интересный в своем отчетливом морализаторстве. Ну и еще это очень хорошо написанная и невероятно оптимистичная и смешная книга, у которой есть тысячи поклонников, способных бесконечно ее цитировать. «Это твоя мама, поклонись, шаркни ножкой, скажи: „Здравствуйте, дядя!“»
Карина Фазлыева, SMM-менеджер
В средних классах я не очень-то дружила с литературой из школьной программы, хотя по этому предмету у меня были стабильные пятерки (спасибо кратким пересказам). Зато именно тогда во мне начал просыпаться интерес к книгам в принципе.
Одним из первых романов, которые я прочитала взахлеб, стал «Дом, в котором...» Мариам Петросян — подарок подруг на день рождения. Начала я его читать, кажется, на следующий же день, а вынырнула только на последней странице третьей части. И поняла, что книги могут затягивать не хуже сериалов, а некоторые не отпускают даже по прошествии многих лет.
Читайте также
Юлия Чернова, арт-директор
Моя жизнь началась в пятнадцать. В особенно нежном возрасте, когда всему хочется придавать значение, уроки литературы, к сожалению, не завораживали меня так, как завораживала сама идея литературы. Я уже не помню, как ко мне попала книга «В поисках Аляски» Джона Грина — наверняка я купила ее в «Кругозоре» (лучшем книжном Смоленска), наверняка из-за загадочной обложки с зацензуренной сигаретой (курение вредит здоровью).
В тот же самый день, спустя примерно пять часов, я лежала на кровати в слезах и в поисках великого «Возможно». Грин стал первой вершиной моего школьного треугольника печали и привел за собой Курта Воннегута и Габриэля Гарсиа Маркеса. Понимала ли я хоть что-нибудь из «Колыбели для кошки», «Бойни номер пять» или «Генерала в своем лабиринте»? Да, на сто процентов — каждую строчку я вписывала в свой манифест претенциозного пубертата. Все там были, правда? Теперь мне двадцать шесть, и я все еще люблю эти книги, все еще не представляю себя без них и все еще ищу великое «Возможно». Пьюти-фьют.
P. S. Возможно, мне было четырнадцать, но Джон Грин, как можно заметить, научил меня драматизировать, Курт Воннегут — шутить, а Маркес… нужно его перечитать.
Сергей Вересков, шеф-редактор блога Storyport
Как ответственный пухленький ребенок, которого любили учителя, я всегда читал летом все, что задавали. Как сейчас помню эти увесистые книжки в синих или бордовых обложках из собраний сочинений Пушкина или Некрасова. Не могу сказать, что я читал все это с восторгом — я вообще не очень верил, что учеба как таковая и урок литературы в частности может приносить какое-то огромное удовольствие. Поэтому и любимые книжки в школьном возрасте у меня никак не были связаны с учебной программой.
Больше всего в то время я любил читать Роберта Сальваторе — мэтра американского фэнтези. Огромному количеству людей он известен прежде всего по серии книг о приключениях отважного темного эльфа Дзирта До'Урдена, но мне больше всего нравилась не она, а цикл «Демонические войны». Кажется, там было семь таких толстенных книг в коричнево-золотых переплетах. Я их мог читать долго-долго-долго, без перерыва, особенно когда болел и оставался дома.
Как легко догадаться, выздоравливать мне было грустно, но еще грустнее было то, что в реальной жизни люди оказывались совсем не такими классными, как в тех самых книгах Сальваторе. С возрастом с этим я, конечно, смирился, но некоторая обида сохраняется до сих пор.
