Собрание сочинений Оскара Уайльда до обидного худосочно. «Сказки», самую популярную его книгу, надо дополнять иллюстрациями, чтобы было, на что нашивать обложку. Рассказы, которыми он очаровывал завсегдатаев лондонских салонов, в большинстве своем так и не были записаны. Еще при жизни он весь развалился на цитаты и, кажется, ровно этого и добивался. Если прочие авторы мечтали о литературной славе в веках, Уайльду нужна была слава, которая освещала бы каждый его шаг, окружала бы ослепительным сиянием каждое его появление в свете.
Он сам был счастливым принцем из собственной сказки, который так сверкал драгоценными камнями, что им нельзя было не восхищаться. В отличие от принца или, например, матери Уайльда, пламенной революционерки, он вовсе не стремился делиться своими сокровищами с бедняками. Его погубило не сочувствие, а скорее гордыня — впрочем, сам он утверждал, что его погубила любовь. И когда он, сломленный, из тюрьмы молил объект своей любви о добром слове, тот ответил жестоко, как уайльдовский персонаж: «Когда вы не на пьедестале, вы никому не интересны…»
Оскар Уайльд сто лет спустя
Читая Уайльда сто лет спустя, когда история его мытарств чуть ли не известнее, чем собственно его книги, нельзя не отметить, насколько поэты и писатели иногда сами себе записывают путь. Оскара Уайльда сложно представить мучеником. Его идиотский иск к маркизу Куинсберри о клевете (Куинсберри в записке к Уайльду, пытаясь убедить писателя расстаться с его сыном Альфредом Дугласом, назвал его «предполагаемым содомитом») вряд ли планировался как какой-то выход из шкафа. Но вопреки тому, что сам Уайльд и не представлял себя в роли предводителя гей-движения, он стал им, когда отказался увиливать и врать в ответ на вопрос обвинителя, что там за любовь таит свое имя:
«В нашем столетии эту любовь понимают превратно, настолько превратно, что воистину она теперь вынуждена таить свое имя. Именно она, эта любовь, привела меня туда, где я нахожусь сейчас. Она светла, она прекрасна, благородством своим она превосходит все иные формы человеческой привязанности. В ней нет ничего противоестественного».
Наверное, сегодня именно это самое удивительное в Оскаре Уайльде. Он более или менее придумал в одиночку весь богемный кодекс ХХ века: эпатажное поведение, яркие костюмы («Только поверхностные люди не судят по внешности»), остроумные изречения, принесшие ему нелюбовь света. И одновременно — предельная серьезность и искренность суждений, которые только на первый взгляд казались игрой.
Он более или менее придумал в одиночку весь богемный кодекс ХХ века: эпатажное поведение, яркие костюмы, остроумные изречения, принесшие ему нелюбовь света.
Читайте также
«На портале современного мира будет начертано: будь самим собой»
«На древнегреческом портале античного мира было начертано: познай самого себя. На портале современного мира будет начертано: будь самим собой», — говорил Уайльд. И получается, что, превратив всю жизнь в игру, в бесконечный эпатаж, позирование, он и был собой. Известен случай, когда, желая поиздеваться над Уайльдом, мальчишки связали его и скатили кубарем с холма. Он встал в позу, отряхнулся от пыли и сказал: «Какой отсюда удивительный вид». Жаль, что не удалось повторить фокус после Редингской тюрьмы.
Но еще важнее, что, несмотря на свое позерство, Оскар Уайльд оставался трагически серьезен во всех своих книгах. Самая, пожалуй, легкомысленная — «Кентервильское привидение». Это история не про то, какие люди ужасные, а про то, что самое страшное преступление можно искупить и что самый страшный грешник может заслужить прощение. Правда, только в том случае, если судить его будет не старая строгая Англия, а новая веселая Америка.
Столкновение Америки и Англии там невероятно смешное: у нас все общее, кроме языка. Но стоит открыть «Сказки», чтобы понять, каким глубоко трагическим виделся ему мир на самом деле. Счастливый принц погибает, ненужный, отдав свою красоту, а соловей умирает с песней, проткнув сердце шипом розы и отдавая ей свою кровь, — жертва его в итоге окажется никому не нужна. «В реальном мире фактов, — говорил Уайльд, — грешники не наказываются, праведники не вознаграждаются. Сильному сопутствует успех, слабого постигает неудача. Вот и все».
«В реальном мире фактов, — говорил Уайльд, — грешники не наказываются, праведники не вознаграждаются. Сильному сопутствует успех, слабого постигает неудача. Вот и все».
Читайте также
Любое притворство должно быть разоблачено словом
Все ли это? Сто лет спустя мы читаем его взахлеб, как слушали его, рыдая взахлеб, обитатели лондонских и парижских салонов. «Мысль, которая не опасна, не достойна называться мыслью», — говорил человек, который был, по выражению Корнея Чуковского, «Шахерезадой салонов». Он придумывал пьесы и рассказы, которые казались слушателям и зрителям изящными невинными штучками, простыми эстетическими развлечениями, а затем публика сама не замечала, как через эту красоту постигала любовь, искренность, ценность жизни и ее высшую мораль, а не то светское притворство, что считалось за мораль в викторианскую эпоху.
«Тщательно выбранная бутоньерка эффектнее чистоты и невинности», — говорил Уайльд, как всегда лукавя, потому что он-то всегда ценил именно чистоту и невинность. Его «Портрет Дориана Грея» — история не просто о том, как мы судим людей по лицам и как неизбежно портят красоту пороки, но и о светском обществе, частью которого он так старался быть, выдавая себя, несмотря на простое ирландское происхождение, за истинного лорда. Свет был праздником притворства, а любое притворство, по Уайльду, должно быть разоблачено словом.
«Мысль, которая не опасна, не достойна называться мыслью», — говорил человек, который был, по выражению Корнея Чуковского, «Шахерезадой салонов».
Читайте также
В этом настоящий парадокс его жизни и его творчества — тут очень легко спутать медиум и месседж. Он говорил искренние, горькие слова так красиво, что они казались шутками. Он обсыпал драгоценными камнями признания, что мир — место преотвратительное, что добродетель никогда не будет вознаграждена, что зло никогда не будет наказано. Более того, в этом он так и остался предельно откровенен с читателем: дайте детям послушать его сказки, и увидите, как поражены они окажутся их правдивостью. Ведь никто другой не говорит нам прекрасными словами, что жизнь ужасна — почти вся беллетристика устроена ровно наоборот. Он же даже на исходе жизни, сломленный тюрьмой, не мог отказаться от каламбура: «Я умираю, как жил, — не по средствам».
Последними его словами, как известно, были: «Или я, или эти мерзкие обои в цветочек». Казалось, что обои победили, но нет — сегодня от них не осталось ни клочка, а слово Уайльда живет.
