Литературный памятник живет не одну жизнь. Точнее, кроме одной собственной жизни (и более 700 лет ее комментирования) он проживает еще множество других, расходящихся вокруг него, как круги по воде. Литература по следам Данте — это уходящая в бесконечность вереница интерпретаций, которые вшиваются в искусство на уровне культурного кода. Мы даже не отслеживаем его, как не замечаем образы Орфея, Гамлета, Дон Кихота в разных произведениях искусства — те образы, которые за время развития культуры стали для нас архетипическими: автору необязательно называть их прямо, чтобы мы могли связать прототип с тем или иным литературным явлением.
Уже 700 лет Данте влияет на литературу так, как до него не мог никто другой: по степени влияния можно сравнить только Священное Писание. В европейской литературе все писатели так или иначе находили в Данте свой «кастальский родник»: романтиков подкупал особый лиризм его платонических отношений с Беатриче и образ путешествия вглубь себя, модернистов — образ сновидения, в котором выстраивается целая вселенная. Остальных же привлекала композиция, которая была и остается эталоном для воспроизведения образа мироздания. Распространено мнение, что культура раз за разом переживает своеобразный подъем — проходит «пики влияния» Данте; это происходило в разные эпохи, за исключением Просвещения, когда космогонизм «Комедии» был мало актуален и самого Данте даже не особенно печатали.
Путешествие вглубь себя: Джордж Байрон и Джефри Чосер
В эпоху Нового времени писатели особенно сильно прониклись Данте, и с их помощью сформировался облик поэта-романтика — одинокого, разочарованного, гонимого неприятелями, резко противопоставленного «филистерскому» сообществу. Образ Данте с его алым капюшоном и трагическим профилем сиял в сердцах таких же непонятых целое столетие, став эталоном романтического мифа. Все в нем привлекало — и невероятная любовь к Беатриче, и положение трагического изгнанника, и тонкая связь с потусторонним миром. Одним из таких романтических последователей Данте становится Байрон: в главном его произведении молодой английский аристократ и распутник Чайльд-Гарольд стремится постичь цель своего существования и отправляется за этим в путешествие, попутно вспоминая любимых им в разное время прекрасных дам. Он посещает Португалию, Грецию, Германию, любуется пейзажами, философствует о нравах. Когда он достигает Италии, мы понимаем, что она становится для него подобием Рая — хотя герой и здесь не находит покоя, это ему и не нужно.
Образ планетарного путешествия с целью обогащения сознания и приведения его к более совершенной ипостаси — любимый сюжет романтиков, видевших в «Комедии» не космогоническое изображение мира, а историю личных переживаний, личного пути совершенствования через все грехи мира к очищению души. В Англию эти влияния принес еще Джефри Чосер, бывавший в Италии и захвативший с собой тексты Данте на родину: известно, что он встречался с Боккаччо, прямым наследником Данте, и, очарованный им, даже учил итальянский язык.
В «Кентерберийских рассказах» мотив путешествия-паломничества — смыслообразующий: конечно, он близок и рыцарскому роману, однако мы видим зашкаливающее количество заимствований из Данте, Петрарки и Боккаччо не только на уровне композиции, но и в отношении самого текста. Например, в поэме Parlement of Foules, которая была создана по случаю бракосочетания короля Ричарда II, есть почти прямая цитата к Inferno — Per me si va nella cittа dolente («Я увожу к отверженным селеньям»). Также Чосер обожал дантовы мотивы ужаса и сострадания грехам, он прочно интегрировал их в английскую литературу, одним из главных символов которой в дальнейшем станет поэтический жанр элегии. При этом часто английские авторы вовсе не знали, где и в чем лежит источник тех или иных идей. С точки зрения путешествия-сна у самого Чосера встречается почти безупречная Данте-композиция паломничества к некоему Храму Славы — ему посвящена ранняя повесть автора. Чосер абсолютно уверен в том, что Данте путешествует во сне — и у него герой тоже засыпает, а засыпая, совершает свое путешествие.
В эпоху Нового времени писатели особенно сильно прониклись Данте, и с их помощью сформировался облик поэта-романтика — одинокого, разочарованного, гонимого неприятелями, резко противопоставленного «филистерскому» сообществу.
Читайте также
В XV веке «Комедия» проникает в Испанию и Францию с помощью маркиза Де Вилена, который переводит Данте на испанский в 1428 году — и сразу вслед за этим оживляется испанская поэзия в лице де Сантильяны; французская литература косвенно ощутила его влияние в произведениях Кристины Пизанской, Монтеня и Рабле; правда, в отличие от испанской и английской, французская поэзия не слишком прониклась Данте — ее куда больше привлекал лиризм Петрарки.
Только ради любви: от Иоганна Гете до Джека Лондона
Неразделенная, лишенная плотского начала духовная любовь — еще одна тема «Божественной комедии», которая разошлась по всей мировой литературе. Конечно, Беатриче и культ прекрасной дамы появились задолго до Данте — в провансальской поэзии и кодексе тонкой любви: в этом Данте всецело следует своим предшественникам. Однако образ Дамы как объекта любви и воспевания, неподвижного и абсолютно отстраненного, доведен у него до невероятного масштаба. Любовь к Беатриче и изгнание из Флоренции стали теми двумя романтическими «триггерами», на которые реагировал каждый писатель, хоть чуть-чуть следовавший канону романтической литературы.
Поэтическая традиция Европы оттолкнулась от этого образа и начала генерировать женские образы один за другим: прекрасная дама, которая обладает несокрушимой властью над судьбой влюбленного, в определенный момент стала персоной номер один в литературе. Герои романтиков превращали свою жизнь в служение даме начиная с Петрарки и его Лауры и продолжая юным Вертером, страдающим по своей Лотте.
Эти сюжеты не утратили своей актуальности — относительно недавно были созданы и «Сирано де Бержерак» Эдмона Ростана с его образом златовласой Роксаны, и «Зависть» Олеши, и тысячи других не менее выразительных примеров. Движущая сила платонической любви руководила и дикой натурой Мартина Идена, и героями Куприна — в них сливались воедино духовные поиски и идея судьбоносной бестелесной любви. Конечно, это были куда более рельефно выписанные земные женщины, однако факт остается фактом: впервые после веков существования только лишь одной почитаемой женщины — Богоматери — появляется другая, реальная и земная.
Одни из самых тонких комментариев к теме любви у Данте оставил Борхес в своих девяти эссе. В них излагается пронзительная концепция происходящего в поэме: согласно ей, Данте создал «Комедию» только ради того, чтобы вставить в нее встречу с Беатриче.
«По-видимому, он воздвиг тройной храм своей поэмы, чтобы туда вставить эту встречу, но как обычно, сновидение омрачилось горестными помехами. Данте грезил об утраченной навсегда, но Беатриче приснилась ему непреклонной, недоступной, в колеснице, влекомой львом».
Движущая сила платонической любви руководила и дикой натурой Мартина Идена, и героями Куприна — в них сливались воедино духовные поиски и идея судьбоносной бестелесной любви.
Читайте также
Мы привыкли считать, что для Беатриче Данте не значил практически ничего — пара встреч и вежливое приветствие: однажды она якобы над ним посмеялась, это описано в Vita Nuova. Есть все основания считать, что их взаимоотношения происходили полностью в голове Данте, и, когда тот описывает встречу с Паоло и Франческой, мы вспоминаем об этом безо всяких на то намеков: только зная характер его отношений с любимой женщиной, можно представить, с какой горечью он думал о греховном, но все-таки бесконечном счастье двоих влюбленных. Вероятнее всего, он завидовал их судьбе и именно по этой причине лишился чувств при встрече с ними.
Невозможно представить, чтобы до или после Данте кто-либо создал подобную целостную концепцию бытия, самую масштабную из существующих, с ее кругами Ада и девятью концентрическими небесами, — только для того, чтобы вставить в нее встречу с погибшей возлюбленной. Романтической гиперболой было бы воспринимать труд Данте с точки зрения этой пронзительной теории, однако Борхес считает, что это более чем уместно:
«В начале Vita Nuova мы читаем: однажды поэт перечислил в письме 60 женских имен, чтобы тайком поместить меж ними имя Беатриче. Думаю, что в „Комедии“ он повторил эту грустную игру».
Космология: Джованни Боккаччо и Джон Мильтон
Именно Данте открывает такую особенность авторской литературы, как создание собственной концепции мира, или, если угодно, мира фэнтези — альтернативной фикциональной реальности. Вслед за ним такую пытается выстроить и Джованни Боккаччо — автор и отец нового жанра новеллы, на первый взгляд плохо приспособленного для выражения философских концепций. Например, в пастушеской идиллии Боккаччо «Амето» грубоватый главный герой проходит путь облагораживания, слушая рассказы семи нимф об их любовных приключениях и добродетелях, с ними связанных. Здесь в своеобразной концентрированной вытяжке дается этическая картина Данте, правда, носителями ее выступают не лучшие мира сего, а довольно веселые земные нимфы. В конце ровно так же, как и в «Комедии», появляется сама богиня Венера в ослепительном сиянии. Мы понимаем, что Боккаччо в этом путешествии говорит о богопознании и очищении от греха, однако излагает он эту концепцию в куда более свободной и фривольной форме.
Новеллы Боккаччо — квинтэссенция чувственной любви. «Декамерон» — это буквально «земной» аналог «Божественной комедии», в котором исследование мира осуществляется через иронию, а не через проникновение в суть вещей и их классификацию. Боккаччо создает «человеческую комедию», актуальную и острую, — но без своей предшественницы она бы превратилась в вереницу анекдотов. Здесь есть место действия, точно обозначено время и ярко, в анекдотическом ключе, прописаны взаимоотношения между персонажами. Для Данте во главе всего стоит отрицание плотского — для Боккаччо же в плотском заключена высшая ценность: свою поэму «Любовное видение» он пишет, сверяя композицию с «Комедией» и ее направлением «от мрака к свету» через созерцание человеческих пороков. Правда, невероятная витальность натуры Боккаччо не дает ему пройти мимо этих грехов, не насладившись ими, но в русле композиционного построения он остается верен своему учителю.
Поэтическая концепция «Божественной комедии» повлияла в это время не только на художественную литературу, но и даже на научные изыскания — примером тому становится Harmonices Mundi («Гармония мира») Иоганна Кеплера, в которой он прямо отсылает читателя к символике Рая из «Божественной комедии». Удивительно, но факт: ученый трактат о соответствии геометрических форм и движении планет апеллирует к поэтическому тексту, не претендующему на звание научного, напротив — предельно близкому средневековым теологическим трудам. Позже, в XVI веке, Данте начнет казаться слишком близким Средним векам — своей тщательностью, даже дотошностью в изображении последовательности явлений или грехов. Впрочем, просветителей в этом отношении не устраивали ни Вергилий, ни Гомер, которых в это время считают пустословами. Вольтер, например, обвинял Данте в полном отсутствии вкуса, жестком, статичном стиле и лишенном красоты языке.
«Декамерон» — это буквально «земной» аналог «Божественной комедии», в котором исследование мира осуществляется через иронию, а не через проникновение в суть вещей и их классификацию.
Читайте также
Через четыре века после появления «Божественной комедии» Джон Мильтон вслед за Данте создает свою концепцию мира — эпическую поэму «Потерянный рай»: кстати, именно Данте и принадлежит авторство самого жанра эпической поэмы. В ней Мильтон вслед за Данте расчерчивает физическую карту Ада, используя наследие греческой мифологии с ее подземными реками и огненными озерами. Интересно, что здесь романтизируется облик Дьявола, который становится чуть ли не самым привлекательным персонажем в мировой литературе вслед за Мефистофелем Гете и лермонтовским Демоном. У Данте Люцифер играет роль функции, у Мильтона Дьявол очеловечен. И это естественно — романтическая парадигма XVIII века в это время закономерно берет свое, выстраивая незримый мост между поэзией Ренессанса и эпохой классицизма. Данте стремится потусторонний мир упорядочить и классифицировать его явления — для Мильтона в этом уже нет необходимости, так как его патетически-восклицательная манера призвана описать Ад иносказательно, поэтически затушеванно.
Аллегорический текст
После того, как в конце XVIII века в России страшно популярно становится все итальянское и создается целый культ «прекрасной Италии», Николай Гоголь уже в XIX веке замышляет создать собственную «божественную комедию» — приобщившись через нее не только к европейской культуре, но и к средневековой традиции трактата. «Мертвые души» апеллируют к Данте не только жанрово, но и стилистически — действительно, Гоголь начал создавать ренессансную трехчастную поэму, посвященную точно такому же путешествию сквозь Ад. Впервые после Мильтона литературное произведение опирается на «Божественную комедию» так явно. Герой «Мертвых душ» путешествует по российскому Аду. Все архетипы Данте переведены Гоголем на язык русской жизни, облечены в карикатурную форму и помещены во вневременное пространство — у него получается этакая выдуманная Россия, место, где «напрочь отсутствует свет».
Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», не найдя художественных средств для убедительного изображения Чистилища и Рая а ля русс.
Читайте также
Несмотря на ироническую интонацию, Гоголь воплощает самые что ни на есть дантовы этические ценности — не зря же путешествие Чичикова начинается именно с Манилова, человека, «который еще ни то ни се», продолжается вереницей мерзейших персонажей «один гаже другого» и символически завершается Плюшкиным (которого, как мы знаем, Гоголь планировал возвысить и очистить во втором томе «Мертвых душ»). Данте на протяжении первой песни пытается «замерить» степень вины грешников точно так же, как и Гоголь. Во втором томе путь Чичикова должен был проходить мимо сибирского монастыря, с которого должно было начаться духовное возрождение героя и его собственная Vita nuova. В контексте российской географии вектор движения Данте, который лежал вдоль земного диаметра, совпадал бы с путешествием с Запада на Восток — однако суть самого возрождения России только угадывается в едва намеченных контурах.
Как известно, Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», не найдя художественных средств для убедительного изображения Чистилища и Рая а ля русс. Его России по-прежнему суждено оставаться в пространстве «отверженных селений», да куда увлекательней для русского автора описывать Ад — он много больше напоминает реальный мир. И хотел ли главный острослов изображать Рай с его застывшими в световых облаках праведниками, хотел ли лишать себя возможности понасмешничать? Вряд ли: Гоголя, как всех остальных авторов XIX века, интересует прежде всего Ад — в XX же веке он и вовсе приобретает пугающе зримую форму.
