Социализм без лица
В седьмом классе я часто читал во время уроков книги «не по теме» занятия. На обществознании учитель подошел ко мне и попросил вынуть книгу из-под парты. Он увидел «Мы» Замятина, улыбнулся и не сделал мне замечания. Когда в разговоре я упоминал имя Замятина, собеседники расплывались в понимающей улыбке: конечно, «Мы» — классика, главная антиутопия! В студенческие годы я понял, что Замятин — вовсе не автор одной книги, но школьная история литературы безжалостна к многообразию.
Двойник Булгакова (даты рождения и смерти у писателей почти совпадают), Евгений Замятин начинал карьеру инженера-кораблестроителя (писатель участвовал в строительстве ледокола «Ленин») с революционной деятельности. В 1905 году он вступил в РСДРП, случайно оказался свидетелем восстания на броненосце «Потемкин» и отсидел за свои еще только формирующиеся взгляды в одиночной камере, а потом и в ссылке.
Замятин проснулся известным русским писателем после выхода повести «Уездное» в 1913 году. В ней высмеивалась русская провинция, мрачное болото, в котором прозябали персонажи без будущего и прошлого, застрявшие в одной из серий дореволюционного Твин Пикса. Обрадованный успехом первой серьезной публикации, Замятин быстро заканчивает «На куличках» — сатиру на военный быт в России. В нашей стране не было правителей без военного синдрома, и за эту повесть писателя отправляют в недолгую ссылку, а повесть конфискуют.
В студенческие годы я понял, что Замятин — вовсе не автор одной книги, но школьная история литературы безжалостна к многообразию.
Читайте также
На своих лекциях Замятин объяснял, как прием «потока сознания» помогает читателю стать соавтором, почувствовать свою причастность к тексту, и почему свободный стих (верлибр) — высшее проявлении поэзии, схожее с музыкой Скрябина и картинами кубистов. Автора «Мы» в литературной среде любят прежде всего не за повести, а за рассказы.
Джентльмен с мелькающей улыбкой
В разгар Первой мировой Замятин уезжает в Англию, строит корабли для русского флота и пишет две сатирические повести об английской реальности — «Островитяне» и «Ловца человеков» («Ловца…» в Англии он лишь начнет — закончить текст получится уже в Советской России). Персонажи в них описываются геометрическими фигурами и физиологическими метафорами. В «Ловце человеков» господин Краггс, с крабьими руками и шлепающими губами, добровольно следит за нравственностью. Он ловит в парке целующиеся парочки, не позволяя им зайти в ласках дальше первых касаний. Но если библейские «ловцы человеков» — рыбаки — последовали за Иисусом, чтобы нести его веру людям, то герой Замятина берет деньги за молчание, за то, что он никому не расскажет, кого и с кем видел в парковой беседке, и уж точно не вызовет полицию.
Советский смех
В путешествиях Замятин собирал диалектизмы, создавая на их основе новые слова, балансируя между гоголевским прошлым и подступающим к горлу Платоновым. В 1920-е писатель создает несколько циклов рассказов о советском быте, который еще не опомнился от царской России и не понял свое советское будущее. Когда я пишу о быте, то включаю в него и человека, потому что люди в рассказах Замятина пока еще не расходный материал, как у Шаламова и Солженицына — нобелевский лауреат считал автора «Мы» одним из своих учителей, — но точно уже ближе к вещам, чем к личностям.
В рассказе «Пещера» буржуазная пара замерзает в одной из петербургских квартир, все они уже не часть города, а углы пещеры:
«В кухне, отвернув кран, каменнозубо улыбался Обертышев: — Ну что же: как жена? Как жена? Как жена? — Да что, Алексей Иваныч, все то же. Плохо. И вот завтра — именины, а у меня топить нечем.
— А вы, Мартин Мартиныч, стульчиками, шкафчиками… Книги тоже: книги отлично горят, отлично, отлично…
— Да ведь вы же знаете: там вся мебель, все — чужое, один только рояль…
— Так, так, так… Прискорбно, прискорбно! Слышно в кухне: вспархивает, шуршит крыльями залетевшая птица, вправо, влево — и вдруг отчаянно, с маху в стену всей грудью:
— Алексей Иваныч, я хотел… Алексей Иваныч, нельзя ли у вас хоть пять-шесть полен…
Желтые каменные зубы сквозь бурьян, желтые зубы — из глаз, весь Обертышев обрастал зубами, все длиннее зубы.
— Что вы, Мартин Мартиныч, что вы, что вы! У нас у самих… Сами знаете, как теперь все, сами знаете, сами знаете…»
После публикации «Арапов» — сатиры на красных и белых — Замятина первый раз включили в список нежелательных граждан Советского Союза, но тогда за него вступились влиятельные друзья, и все обошлось.
Читайте также
В рассказе «Мамай» Замятин высмеивает нарождающееся племя охотников за стариной во время разрухи. После публикации «Арапов» — сатиры на красных и белых — Замятина первый раз включили в список нежелательных граждан Советского Союза, но тогда за него вступились влиятельные друзья, и все обошлось. Замятин остался идейным социалистом и после революции, но критиковал власть за красный террор и отмену смертной казни.
«Мое имя вам, вероятно, известно»
Культовую повесть «Мы» Замятин написал в 1920-м году, но в России при жизни автора книга не вышла. Замятин вместе с Гербертом Уэллсом и другими фантастами начинает гадать о будущем, но советская цензура усматривает в тексте сатиру на социалистическое настоящее. Даже литераторы узнавали содержание антиутопии в пересказе коллег — Маяковскому повесть пересказал филолог и лингвист Роман Якобсон.
В 1928 году за то, что «Мы» напечатали за рубежом, Замятина и Бориса Пильняка начали травить в газетах и журналах, их произведения перестали публиковать. В травле участвовал и Маяковский. Замятин просил у Сталина возможности выехать за границу вместе с супругой, Горький передал письмо и повлиял на решение Сталина, Замятину позволяют уехать во Францию. В эмиграции Замятин живет, критикует современную русскую прозу на страницах французских газет и пишет сценарий к экранизации пьесы Горького «На дне», режиссером которой выступил Ренуар.
Он умирает в 1937 году от литературного, гоголевского заболевая — грудной жабы, — разделяя судьбу Акакия Акакиевича. В воспоминаниях современники и коллеги будут часто вспоминать, что писатель приходит к ним во сне.
