Когда писатель умирает, его книги начинают жить своей жизнью в лучшем случае и умирают вместе с ним — в худшем (он же, впрочем, самый типичный). Задумываться о том, что произойдет с твоим литературным наследием спустя многие годы, — занятие довольно бессмысленное. Но за некоторых писателей, вполне заслуженная слава которых со временем переродилась в довольно вымученное признание заслуг, бывает досадно. Читают их все меньше, а судят с апломбом все чаще. Например, творчество Александра Ивановича Куприна, обожаемого многими поколениями русских и советских читателей, сегодня пребывает в некотором забвении. Немодно в наши дни признаваться в симпатиях к «Поединку» или «Гранатовому браслету»…
— Куприн? Ну, это такой Золя для бедных, — заявил мне недавно один юный читатель.
— Куприн? Хороший средний писатель. Не первого ряда, — это уже слова вполне искушенного, взрослого.
Куприна сегодня обвиняют в плохом стиле, ругают «беллетристом» — нынче это оскорбление пострашнее «женской прозы». Да, в наше время, когда хорошая литература просто обязана быть трудной и нечитаемой, Куприну было бы не пробиться.
А вот Лев Толстой, например, очень ценил Куприна — даже читал его вслух своим домочадцам в Ясной Поляне (а Куприн, скажу в скобках, бережно хранил подаренный ему фотопортрет Льва Николаевича). Ценил не как отличное от того, что пишет сам, а как самое близкое. Дмитрий Быков писал, что Куприн — «единственный полноправный ученик Толстого в русской прозе». Тем не менее в пару ему — а в истории литературы, как недавно напомнил мне профессор В. И. Новиков, писателей часто рассматривают парами — обычно ставят не Толстого, а Бунина — близкого друга и соперника. Бунин — тот и в нашем веке не потерялся бы. Он как раз и стилист, и вне жанра…
В упрек Куприну часто ставят излишнюю эмоциональность, прямолинейность, сентиментальность («Олеся») и даже слащавость («Гранатовый браслет»). Современный читатель не понимает одержимости профессиями циркачей, воздухоиспытателей или бурлаков — а вот Куприна очаровывал этот особенный мир сильных и странных людей. Со многими он дружил годами: борец и силач Иван Заикин, «добродушный неграмотный великан», как аттестовала его дочь Куприна, Ксения, стал писателю близким товарищем.
Куприна сегодня обвиняют в плохом стиле, ругают «беллетристом» — нынче это оскорбление пострашнее «женской прозы». Да, в наше время, когда хорошая литература просто обязана быть трудной и нечитаемой, Куприну было бы не пробиться.
Читайте также
Не понимали этого, впрочем, и прежние читатели. «Многих иногда удивляла и даже возмущала эта дружба и вообще любовь Куприна к циркачам, рыбакам и всякому живописному люду, — писала Ксения. — Но никогда бы не были написаны многие и многие рассказы, повести и очерки, если бы мой отец не испробовал все возможные ремесла, не общался бы с самыми разнообразными людьми, не выслушивал бы часами их иногда яркие, иногда нудные профессиональные разговоры».
Куприн — писатель от жизни, а не от вымысла. Он добывал сюжеты, персонажей, антураж из окружающего мира, и только потом добавлял своим текстам фантазии. Потому-то герои и получались такими живыми, а ситуации — знакомыми каждому современнику. В каждом рассказе ощущалось биение сердца, текла красная, а не чернильная кровь. При этом Куприн был именно писатель, не журналист — даже в написанных под заказ или от бедности (он всю жизнь боролся с нищетой, и она его в конце концов победила) очерках звучит во весь голос его яркий талант.
«Я самолюбив до бешенства и от этого застенчив иногда до низости. А на честолюбие не имею даже права, — сказал как-то раз Куприн Бунину. — Я писателем стал случайно, долго кормился чем попало, потом стал кормиться рассказами, вот и вся моя писательская история».
Ксения Куприна, автор интереснейших воспоминаний, названных без затей «Куприн — мой отец», признавалась, что «при врожденном писательском таланте, зоркой наблюдательности и неустанной работе над своими произведениями ему не хватало образования, общей культуры. Куприн часто об этом сожалел и с жадностью впитывал все, что могло обогатить его живую память».
Житейская удача Куприна не баловала, практической сметки у него не было, дочь — при всех ее достоинствах, о которых скажу после — доставляла много волнений. В эмиграции пришлось хлебнуть и горя, и унижений, и тоски, и одиночества. И даже долгожданное возвращение на родину — туда, где все говорят по-русски! — не принесло счастья: во-первых, Куприн к тому времени серьезно болел, а во-вторых, тосковал по дочери, оставшейся в Париже. В 1937 году Александр Иванович приехал в СССР, в 1938-м его не стало. Но после смерти Куприна, в более поздние, послевоенные годы как раз и начало происходить второе открытие его книг русским читателем. И продолжалось это долго, вплоть до новых — наших! — времен, когда ясный, честный, живой текст вдруг стал цениться меньше сознательно усложненного и перенасыщенного метафорами, которые почему-то считаются непременной приметой «стиля».
В 1970–1980-х Куприна читали совсем не обязательно «по школьной программе», где присутствовали «Белый пудель» и внеклассная «Ю-ю». Феноменальной популярностью пользовались «Олеся» (во многом, конечно, благодаря фильму 1971 года с Людмилой Чурсиной), до дыр были зачитаны «Гранатовый браслет» и «Поединок». А «Штабс-капитан Рыбников»! А волнующая «Суламифь» (между прочим, Ксения Куприна говорила, что эту повесть отец писал под впечатлением любви к ее матери и что среди всех своих произведений Куприн больше других ценил именно «Суламифь»), а почти запретная «Яма», которую можно было сравнить разве что с Мопассаном! Я недавно перечитывала «Яму» — и поймала себя на том, что прячу обложку от соседей по вагону метро, как школьница! Впрочем, школьницей я в основном следила за сюжетом и невеселыми приключениями проституток Женьки и Любки, а теперь меня куда сильнее заинтересовал образ репортера Платонова, завсегдатая публичного дома, невинного друга падших женщин и исследователя сего позорного феномена. Это же он сам — Александр Иванович Куприн! Здесь, в «Яме», пересказана его биография, изложено жизненное и творческое кредо:
«А я и сам не знаю, — сказал простодушно Платонов. — Видишь ли, я — бродяга и страстно люблю жизнь. Я был токарем, наборщиком, сеял и продавал табак, махорку-серебрянку, плавал кочегаром по Азовскому морю, рыбачил на Черном — на Дубининских промыслах, грузил арбузы и кирпич на Днепре, ездил с цирком, был актером, — всего и не упомню. И никогда меня не гнала нужда. Нет, только безмерная жадность к жизни и нестерпимое любопытство. Ей-богу, я хотел бы на несколько дней сделаться лошадью, растением или рыбой или побыть женщиной и испытать роды; я бы хотел пожить внутренней жизнью и посмотреть на мир глазами каждого человека, которого встречаю. И вот я беспечно брожу по городам и весям, ничем не связанный, знаю и люблю десятки ремесел и радостно плыву всюду, куда угодно судьбе направить мой парус…»
Даже долгожданное возвращение на родину — туда, где все говорят по-русски! — не принесло счастья: во-первых, Куприн к тому времени серьезно болел, а во-вторых, тосковал по дочери, оставшейся в Париже.
Читайте также
Биография Куприна была довольно причудлива, судьба сводила его с самыми разными людьми — и он действительно смотрел на мир глазами каждого своего знакомца, как это мечтал делать романтик Платонов. Случались в его жизни и те невероятные совпадения, в которые так сложно поверить далекому от литературы человеку (остальные знают, что придуманному никогда не сравниться с реальным, что жизнь всегда переиграет искусство).
Александр Иванович Куприн родился в уездном городе Наровчат Пензенской губернии, в семье чиновника. По материнской линии происходил из татарских князей Кулунчаков, чем очень гордился. Был одногодком Ленина, с которым, кстати, встречался незадолго до отъезда в эмиграцию: предлагал Владимиру Ильичу издавать беспартийную газету «Земля», а получил взамен предложение участвовать в еженедельнике «Красный пахарь», от чего отказался.
В детстве Куприн обучался в военной гимназии, в 1887 году был зачислен в Александровское военное училище, а к 1890-му в чине подпоручика поступил в 46-й Днепровский пехотный полк. Военная служба, армейская юность, офицерские будни — все это дало разнообразный материал для будущих сочинений («Кадеты», «Юнкера», «Поединок» и пр.), хотя начинал Куприн свои литературные опыты со стихов, оставшихся неопубликованными.
Возможно, он сделал бы военную карьеру, но помешал темперамент, характер. Куприн собирался сдавать экзамены в академию Генерального штаба, держал путь в Петербург. Заступился в ресторане за девушку-официантку, которую оскорбил подвыпивший пристав, — а дело было в Киеве, на Днепре. Молодой подпоручик бросил полицейского в воду, тот подал жалобу — и Куприна не допустили к экзаменам. Вскоре он вышел в отставку — решил обосноваться в Киеве и заниматься тем, к чему лежала душа, — сочинительством. В Киеве, по словам Ксении Куприной, он и начал по-настоящему писать. Там были созданы «Молох», «Киевские типы», «Олеся».
В начале нового века Куприн благодаря Бунину знакомится со своей будущей женой Марией Давыдовой, редактирует журнал «Мир Божий», становится отцом девочки Лидуши и открывает для себя дивную бухту Балаклава на Черном море: в Балаклаве Куприн всегда чувствовал себя счастливым. Здесь он с упоением начал свои садово-огородные хлопоты, доставлявшие ему столько удовольствия на протяжении всей жизни: «Если каждый поставит себе целью жизни хоть один клочок пустынной и неудобной земли превратить в сад, то весь мир через несколько сот лет превратится в цветущий рай». Здесь дружил с рыбаками, выстраивал сюжет «Листригонов», видел, как горит крейсер «Очаков»… 1905 год стал последним годом жизни Куприна в раю Балаклавы: после вооруженного восстания ему пришлось покинуть любимую бухту. Да и в семье все разладилось: отношения с Марией Карловной ухудшились, к тому же Куприн влюбился в юную Лизу — Елизавету Морицовну Гейнрих-Ротони. И это еще одно из тех удивительных совпадений, которых кажутся нарочитыми в литературе, но так часто встречаются в обычной жизни.
«Если каждый поставит себе целью жизни хоть один клочок пустынной и неудобной земли превратить в сад, то весь мир через несколько сот лет превратится в цветущий рай».
Читайте также
Дело в том, что Лиза — вторая жена Куприна, его ангел-хранитель — была младшей сестрой Марии Абрамовой, гражданской жены Дмитрия Наркисовича Мамина-Сибиряка и матерью той самой Аленушки («Аленушкины сказки», думаю, читал даже тот, кто не помнит, о чем шла речь в «Приваловских миллионах»). Так что можно провести параллель и между этими двумя писателями — такими разными, но при этом близкими друг другу, к тому же связанными узами брака с двумя сестрами, тоже очень разными: Мария была эксцентрична и своенравна, Елизавета честна, скромна и безгранично предана семье. Мария еще до замужества вела переписку с писателем Короленко, была актрисой и даже снимала в Москве театр, где, кстати, впервые был поставлен «Леший» Чехова, уничтоженный критикой.
Мария Морицовна и Дмитрий Наркисович встретились в Екатеринбурге, куда Абрамова приехала с гастролями. Мамин вскоре стал ее преданным поклонником, потом они полюбили друг друга — и уехали подальше от провинциальных сплетников, в Петербург. Лиза жила вместе со старшей сестрой, и, возможно, все в ее жизни сложилось бы иначе, если Мария Морицовна не умерла на другой же день после рождения дочери Аленушки… Мамин-Сибиряк остался с новорожденной дочерью на руках, к тому же надо было присматривать еще и за маленькой Лизой. В память о любимой писатель решил дать ее младшей сестре хорошее образование и воспитание и пристроил ее в семью Давыдовых, приемной дочерью которых и была первая жена Куприна… Он, впрочем, разглядел Елизавету уже взрослой, когда она успела вернуться с фронта русско-японской войны — отправилась туда сестрой милосердия вопреки уговорам родных! Вернувшись к Давыдовым, Лиза помогала ухаживать за приболевшей маленькой дочкой Куприна Лидушей, вот тогда-то писатель и оценил красоту и характер этой своей «дальней родственницы». Но Лиза, хоть и ответила ему на чувство, не желала разрушать семью — и сбежала из дома. Соединились они снова только после того, как Александр Иванович ушел из дома, порвав с первой женой. Тогда же, как говорят, он начал крепко пить, и прерывать запои удавалось только Лизе.
Женитьба на Елизавете Гейнрих стала главным везением Куприна: если бы не самоотверженная преданность этой маленькой хрупкой женщины (очень, кстати говоря, красивой), русская литература не досчиталась бы многих шедевров. 21 апреля 1908 года, на Пасху, в Гатчине, где обосновались Куприны, появилась на свет маленькая Ксения Куприна — будущая актриса и манекенщица Киса́ Куприн. В эмиграции Ксения работала у Поля Пуаре, дружила с Антуаном де Сент-Экзюпери, Жаном Маре, Эдит Пиаф.
«Вы не отец ли знаменитой Кисы Куприной?», — спросили однажды в Париже у Александра Ивановича, и он возмущался: до чего дожил! Стал всего лишь отцом «знаменитой» дочери! Сквозь это нарочитое недовольство — точно как улыбка сквозь слезы — звучала гордость за обожаемую дочь (увы, теперь единственную — Лидуша умерла молодой, родная сестра Ксении Зинаида скончалась младенцем). Ради Кисы Куприны были готовы на все. Когда она заболела и потребовалось продолжительное дорогое лечение в Швейцарии, Куприн продал единственную свою ценность — рисунок Репина, своего друга и многолетнего корреспондента. Все, что писатель зарабатывал во Франции — а «Яма» здесь, кстати, стала бестселлером, — уходило на содержание семьи, «на крупу», как тогда говорилось.
Но даже ради Кисы Александр Иванович не мог остаться в Париже, когда на горизонте замаячила возможность вернуться в Россию.
«Знаете ли, чего мне не хватает? Это двух-трех минут разговора с половым Любимовского уезда, с зарайским извозчиком, с тульским банщиком, с володимирским плотником, с мещерским каменщиком. Я изнемогаю без русского языка! Эмигранты, социалисты, господа и интеллигенция — разве они по-русски говорят? Меня, бывало, одно ловкое уклюжее словцо приводило на целый день в легкое, теплое настроение. Помню, я говорил извозчику: „лошадь-то у тебя, Ваня, как исхудала!“ А он мне: „Что и говорить. Одно основание осталось!“ Основание! Какая чистая замена иностранного слова „скелет“! Вот когда я понял до конца ту загадку, почему и Толстой, и Пушкин, и Достоевский, и Тургенев (немного вычурно) так хорошо признавали в себе эту тягу к языку народа — и к его непостижимой, среди грубости, мудрости».
Все, что писатель зарабатывал во Франции — а «Яма» здесь, кстати, стала бестселлером, — уходило на содержание семьи, «на крупу», как тогда говорилось.
Читайте также
Конечно, его тянуло в Россию. Киса рассталась с родителями перед войной, Куприн вскоре умер, а Елизавета Морицовна скончалась спустя несколько лет в блокадном Ленинграде. Ксения в конце концов тоже вернется на родину, которой почти не помнила, и напишет воспоминания о своих родителях, и станет свидетельницей возрождения всенародной славы писателя Александра Куприна, читать которого сегодня стало немодным…
«А вот Куприн. Почему он большой писатель? Да потому что живой. Живой он, в каждой мелочи живой. У него один маленький штришок и — готово: вот он весь тут, Иван Иванович. А почему? Потому что Куприн тоже был репортером. Видел, вынюхивал людей, как они есть. Кстати, он, знаете, имеет привычку настоящим образом, по-собачьи, обнюхивать людей. Многие, в особенности дамы, обижаются. Господь с ними, если Куприну это нужно…» — так писал о свойственнике Д. Н. Мамин-Сибиряк.
Может, не читают сейчас Куприна оттого, что жизнь вышла из моды? Всем подавай смертушку, ужасы, фантастику — чем хуже, тем лучше, чем непонятнее, тем интереснее? Да и методы Куприна — самому непременно испытать полет на воздушном шаре или аэроплане, прежде чем описывать его, самому поработать на арене, а потом уж сочинять о циркачах — теперь тоже неактуальны: все нужное с нами рядом, в смартфоне. И мы очень, очень серьезно относимся к своему творчеству, важно называем его призванием — и сердимся, если нам отказывают в наличии таланта. Мы как бы не замечаем при этом самой жизни…
А Куприн при всей своей преданности литературе ценил и любил не вымышленную, а живую жизнь во всех ее проявлениях. Любил людей. Интересовался мельчайшими подробностями самых разных профессий и знал о каждой столько, что хватило бы не только для поддержания разговора, но и для деятельного соучастия. Он увлек укротителя Владимира Дурова идеей взяться за дрессировку морских львов. Он совершил рискованный полет в аэроплане (подложив газету под костюм, чтобы не поддувал ветер!) и, чуть не погибнув, спас от наказания неудачливого пилота. Случайные встречные — простые работяги, рыбаки, солдаты, — узнав Куприна, расплывались в улыбке и старались угодить чем могли. Бунин, решив написать о цирке, отправил Куприну просьбу поделиться подробностями — и Куприн отправил ему такое письмо, что могло бы само стать рассказом. Щедрость, внимание, любовь — и жизнь, живая жизнь в каждой строчке…
Как знать, быть может, однажды это снова войдет в литературную моду. А пока — будем читать Куприна.
