Казалось бы, писать книги и снимать кино о Довлатове проще всего по-довлатовски. Легко, иронично и немного грустно. Несколько анекдотов про писателя и его окружение, пара историй о ярме советской литературы, немного забавных рассуждений о жизни, и портрет готов. Собственно, так поступает большинство авторов и режиссеров. Цитируют смешные «Записные Книжки». Вроде: «Один наш приятель всю жизнь мечтал стать землевладельцем. Он восклицал:
— Как это прекрасно — иметь хотя бы горсточку собственной земли!
В результате друзья подарили ему на юбилей горшок с цветами».
Затем добавляют едкие выдержки из других текстов и бесконечные, самим же Довлатовым порожденные (а в некоторых случаях и пересказанные имыми писателями) байки. В итоге повествование неизбежно вертится вокруг известных и не раз обыгранных событий.
Неизвестный Мечик, красавица Ася и спокойная Лена
Начинается все с благословения Андрея Платонова, данного в Уфе над коляской ничего не подозревающего младенца Мечика (будущего Сергея Довлатова), потом — Ленинград, развод родителей, небольшой рассказ про мать-корректора и отца-режиссера. Затем несколько слов о бурной влюбленности в красавицу Асю Пекуровскую, ставшую прототипом Таси в повести «Филиал», о неудачном браке с ней; вылете из института и неожиданной службе охранником лагерных бараков (это легло в основу книги «Зона»).
Впрочем, чаще повествователи интересуются более спокойной Леной, второй супругой. Знакомство, расставание и воссоединение с которой (уже в Америке) не раз были описаны Довлатовым как судьбоносные события («Заповедник», «Наши»). А вот, последняя, гражданская жена, волнует, кажется, только журналистов. В любом случае, Довлатов и его влюбленности — отдельная большая тема. «Три вещи может сделать женщина для русского писателя. Она может кормить его. Она может искренне поверить в его гениальность. И, наконец, женщина может оставить его в покое. Кстати, третье не исключает второго и первого».
Несколько анекдотов про писателя и его окружение, пара историй о ярме советской литературы, немного забавных рассуждений о жизни, и портрет готов.
Читайте также
Непокорный Довлатов
Личные подробности разбавляются рассуждениями о советской цензуре, самиздате, трудной жизни настоящего литератора в 1960-1970-е, который не хочет писать ни про нефтяников, ни про стройки, и поэтому в России не печатается и вообще вынужден зарабатывать на жизнь в газете. В финале — история вынужденной эмиграции, эпилог — Америка, которая приняла, но не поглотила Довлатова.
Оно и понятно — исследователям, биографам и мемуаристам часто хочется судить автора по законам, им же самим над собою поставленным. Однако легкой и забавной «довлатовской» интонации при таком подходе не возникает.
В лучшем случае, получается портрет на фоне: я и Сережа (книга из серии «ЖЗЛ» Валерия Попова, объемный том Александа Гениса, преследующий в числе прочего и личные цели), в худшем — стертая картинка: писатель в антураже эпохи, вроде фильма «Довлатов» Алексея Германа-младшего. Почему? Что теряется? Казалось бы, и анекдотичность, и ирония присутствуют, даже голос самого Довлатова, благодаря цитатам, пробивается. Вроде «у Пушкина тоже были долги и неважные отношения с государством. Да и с женой приключилась беда. Не говоря о тяжелом характере… И ничего. Открыли заповедник. Экскурсоводов — сорок человек. И все безумно любят Пушкина…»
Оно и понятно — исследователям, биографам и мемуаристам часто хочется судить автора по законам, им же самим над собою поставленным.
Читайте также
Довлатов-рассказчик
Но, как всегда, сложное кроется в простом. Начнем с того, что Довлатов — автор ненавязчивый. Он не требует специфической подготовки. Чтобы погрузиться в его очередную книгу, не нужно особого настроя или какого-то сосредоточения. Порой он и вовсе успокаивает (если не убаюкивает) читателя: «Всю свою жизнь я рассказываю истории, которые я либо где-то слышал, либо выдумал, либо преобразил». Или: «Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик — о том, как должны жить люди. Писатель — о том, ради чего живут люди».
Неудивительно, что себе в этой иерархии он отводит самое непритязательное место, оставляя читателю право в любой момент захлопнуть книгу. Стоит ли говорить, что эффект получается противоположным. Согласитесь, когда к тебе не пристают с глубокими измышлениями, подразумевающими твое полное внимание и напряжение извилин, а лишь пересказывают очередную историю, испытываешь что-то вроде благодарности и с легкостью «глотаешь» рассказы один за другим.
К тому же, пресловутый анекдот, байка, момент из жизни, которыми так хочется насытить рассказ о писателе, в случае Довлатова имеют иную природу. Литературовед Игорь Сухих верно заметил, что именно анекдот роднит Довлатовскую прозу с Чеховской. И для того, и для другого казус — лишь фон и повод для диалога на иную тему.
Да и герои Довлатова (особенно альтер эго автора) простые, интеллигентные и, что самое важное, всегда сомневающиеся люди. Читайте, похожие на нас вчерашних, сегодняшних и будущих. Они захвачены каким-то неискоренимым противоречием: «Мне стало противно, и я ушел. Вернее, остался». Или: «Комплекс неполноценности способен загубить человеческую душу. Толкнуть человека на ужасающие злодеяния. А может и возвысить до небес». Они трогательны и нежны в своей нерешительности, развязно смелы перед абсурдом жизни и очень привлекательны в слабостях, будь то влюбленность или пристрастие к алкоголю. При этом не имеет значения, разбирают они скромный «Чемодан» с нажитым, толкутся в холодной казарме («Зона»), пытаются не ударить в грязь лицом в «Заповеднике» или бредут по хай-вею («Иностранка»).
«Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик — о том, как должны жить люди. Писатель — о том, ради чего живут люди».
Читайте также
«Ирония — любимое, а главное, единственное оружие беззащитных»
Непроста и подкупающая ирония. Думаю, Google выдаст ни одну статью о специфике смешного у Довлатова. Все эти многостраничные разговоры об отклонении от нормы в общем-то сводятся к одному забавному диалогу с Бродским, который «высказывался следующим образом:
— Ирония есть нисходящая метафора.
Я удивился:
— Что значит нисходящая метафора?
— Объясняю, — сказал Иосиф, — вот послушайте. "Ее глаза как бирюза" — это восходящая метафора. А "ее глаза как тормоза" — это нисходящая метафора».
И в этой сценке (кстати, неважно выдумал ее писатель или она произошла на самом деле) весь Довлатов, строящий повествование на контрастах и понижениях. Читаешь его прозу и думаешь, вот-вот заврется, провалится, а он выруливает в неожиданное русло. «Мне вспоминается такая сцена. Заболел мой сокамерник, обвинявшийся в краже цистерны бензина. Вызвали фельдшера, который спросил:
— Что у тебя болит?
— Живот и голова.
Фельдшер вынул таблетку, разломил ее на две части и строго произнес:
— Это — от головы. А это — от живота. Да смотри, не перепутай…»
Смеясь, он всегда сохраняет внутреннее достоинство. Это позволяет ему не возвышаться над читателем и не заискивать перед ним, а стоять в стороне.
Читайте также
А еще — и это, пожалуй, главное, — довлатовская ирония легко обращается против самого автора, который всегда готов (что тоже очень привлекает) посмеяться над своей рефлексией, внешностью, неудачами и мечтами.
Однако, смеясь, он всегда сохраняет внутреннее достоинство. Это позволяет ему не возвышаться над читателем и не заискивать перед ним, а стоять в стороне. Как написал Бродский, автор одного из лучших эссе о Довлатове: «Тон его речи воспитывает в читателе сдержанность и действует отрезвляюще: вы становитесь им, и это лучшая терапия, которая может быть предложена современнику, не говоря — потомку». А абсолютная точность стиля, тяготение не к морализаторской, а к человеческой, даже бытовой, афористичности и создает ту неповторимую довлатовскую интонацию, за которую мы и любим его прозу.
