Был у Михаила Кузмина дневник. Он его любил. Но не настолько, чтобы хранить у себя. Даже несколько раз пытался пристроить куда-нибудь, продать. Но увы.
Все помнят его хрестоматийные уже слова: «…главное все кончено, остались детали».
Ну, может быть и так. Но деталей оказалось слишком много.
Весь дневник в шуршании жизни, в позвякивании чайных стаканов, в мельтешении бабочкиных крыл.
В дневниках последних лет чаще всего встречаются такие записи: «встал рано, пошел туда, вернулся сюда, ждал того, не дождался, кто-то уехал домой, а вот Юрочка принес бутылочку и колбаску, поужинали и легли спать».
Неудивительно, что никто не рвался этот дневник покупать. Даже издатель Гржебин.
Но вдруг удача улыбнулась Кузмину. Старый большевик (тут хочется поставить восклицательный знак, но я не буду: мы суровые люди, восклицательных знаков не ставим) Бонч-Бруевич, который уже отошел от государственных дел, купил-таки архив Кузмина и заодно дневники в его составе. Организовывался Государственный литературный музей в Москве, и Кузмину заплатили совершенно фантастическую для него сумму — 25 тысяч рублей.
Но вскоре этими дневниками заинтересовались совсем не музейные работники.
Вдруг из ОГПУ позвякивает звоночек, как твой стакан: а дайте-ка нам на изучение архив поэта Кузмина. Что там за детали?
Говорят, что сам по себе дневник Кузмина вряд ли органы интересовал: просто они стали копать под самого Бонч-Бруевича, который в этом самом Гослитмузее поднабрал для работы всяких, как тогда их называли, «бывших людей».
В дневниках последних лет чаще всего встречаются такие записи: «встал рано, пошел туда, вернулся сюда, ждал того, не дождался, кто-то уехал домой, а вот Юрочка принес бутылочку и колбаску, поужинали и легли спать».
Читайте также
И было выдвинуто обвинение, что серьезные государственные средства Бонч-Бруевич тратит непонятно на что, в том числе и на какие-то никому не нужные материалы. Мелькнула там потом и фамилия Кузмина. В Политбюро была направлена депеша, и цифра 25 тысяч тоже всплыла.
«Архив содержит в себе записи преимущественно гомосексуальной темы… музейной и литературной ценности не представляет».
Бонч-Бруевич отбрехивался, конечно, как мог: дневники Кузмина, все девятнадцать томов, содержат множество литературных сведений, в нем много ценного и важного для изучения и понимания того направления левого символизма. Удивительно, что в 1940 году ОГПУ дневник все же вернуло (как же долго оно просматривало дневник, целых шесть лет), но часть материалов была утрачена. А потом и Бонч-Бруевича сняли с должности.
Из дневника Михаила Кузмина
Организованная жизнь
Всякий раз, как я возвращался из Европы в Россию, меня поражало разгильдяйство, распущенность, отвислые губы и животы у уличной публики. Так и в самой жизни. Чтоб жизнь кой-как стояла на ногах, была и другим интересна, и себе почтенна, и не противна, нужно ее организовать, то есть урезать здесь, прибавить там, все учесть и придать ей целесообразность. Может быть, надо взять себе раз навсегда какой-нибудь пример, образец, идеал. Часто приходится играть роль, воображать себе, что «делаешь дело», творишь, «имеешь успех», «ведешь красивую жизнь», чтобы внедрить это в собственное сознание, только тогда и сам будешь верить, и другие поверят. Легкая, веселая и счастливая жизнь — это не безболезненный самотек, а трудное аскетическое самоограничение и самовоображение, почти очковтирательство, но только так жизнь может быть активна и продуктивна. Боюсь только, не отлетит ли тогда от жизни то, что называется жизнью, и не впадет ли она в производственный кризис. Но есть люди, органически неспособные на это. В сущности, эта неспособность должна была бы быть, считаться за положительное свойство их характера, но смотреть на них со стороны, получать от них заражение, зарядку, аппетит к жизни, труднее. Они не действуют. Для влияния нужна организованная жизнь.
Есть мнение, что это неожиданное изъятие было связано с выдвинутыми потом обвинениями Юрию Юркуну. То есть органы интересовал именно его архив, его рисунки, а два тома дневников Кузмина были не возвращены, что называется, до кучи. Может, там было много именно про Юркуна? Бонч-Бруевич обещался похлопотать, но ничего не вышло.
Как девушки о женихах мечтают,
Мы об искусстве говорим с тобой.
О, журавлей таинственная стая!
Живых полетов стройный перебой!
(1921)
А вот не надо этого всего.
В 1940 году ОГПУ дневник все же вернуло (как же долго оно просматривало дневник, целых шесть лет), но часть материалов была утрачена. А потом и Бонч-Бруевича сняли с должности.
Читайте также
Из дневника Михаила Кузмина
Лица
Пролетарское семейство. Злая, фанатическая жена, преступная, идиотическая девчонка и папаша — одно плечо выше другого, глаза косят и вертятся в разное время и в разные стороны. Причем вечный кретинический смех и руки все время что-то шарят. В газетах портреты — лица преступников и сумасшедших, положительно. Ударники — сплошные чубаровцы и домушники, тупые звери. Положим, и лица буржуев не много лучше, и не знаешь, что с этими людьми делать. Или время такое. Я не думаю. Когда наша патрицианка Софья Соломоновна играла с пролетаром в карамболь, ей от одной его мимики делалось не по себе.
Какая же нежная Софья Соломоновна, еще не знала, что им всем предстоит.
Ну пусть поморщится дома, потом на людях (не бывших) посмиренней будет.
(…) Всегда опоясан,
Сухие ноги,
Узки бедра,
Крепка грудь,
Прям короткий нос,
Взгляд ясен.
Дороги
В ненастье и ведро,
Битвы, жажду,
Кораблекрушенье, –
Все бы с ним перенес!
Все, кроме него, забудь!
Лишний багаж — за борт!
Женщина плачет. (…)
(Из стихотворения Михаила Кузмина «Лесенка»)
Но есть в дневнике Кузмина и не мелкое событие, не про стаканы и колбаску, не про Софью Соломоновну, не про себя, «бывшего».
1 декабря он записывает: «Вечером сообщили, что убили Кирова. Это может быть чревато последствиями».
И не ошибся: последствия воспоследовали. Они имели отношение и к Юркуну: в 1938-м тот был арестован и расстрелян вместе с Бенедиктом Лифшицем и Валентином Стеничем.
Но, слава богу, Кузмин об этом уже не узнал: он умер 1 марта 1936 года.
Но пока он жив, он наблюдает жизнь (заодно и жизнь за ним присматривает, вполглаза — как ленивая, но опасная кошка). И эта жизнь то ли ему не нравится, то ли смешит. Сколько ее еще осталось?
«В газетах портреты — лица преступников и сумасшедших, положительно. Ударники — сплошные чубаровцы и домушники, тупые звери. Положим, и лица буржуев не много лучше, и не знаешь, что с этими людьми делать. Или время такое».
Читайте также
Из дневника Михаила Кузмина
Игра с грудями
В ресторане «Днепр» вдруг страшно взволнованный военный с тремя ромбами привлекает общее внимание, устанавливает тишину и говорит: «Товарищи, будьте свидетелями, вот моя жена, она пошла в уборную, побыла там и шла назад, а этот гражданин ее подкараулил и за титьки схватил. Требую удаления». Пьяные стали гоготать, а жена, которая так неудачно побывала в уборной, стояла героиней и слушала.
Но в 1929 году опять происходит чудо. У Кузмина выходит его книга «Форель разбивает лед». (Это удивительно: идет уже коллективизация, а тут «стояли холода, и шел „Тристан“» и в оркестре поет раненое море.) Кузмин даже ждет откликов.
Он все гадал до этого в дневнике: издадут, не издадут?
И вот уже сделана обложка (художница Валентина Ходасевич), и вот уже выходит книга, и она нравится, он описывает даже удивительный случай: неизвестный ему Василий Шкваркин присылает ему по городской почте перевод, 50 рублей. Как выяснилось, он прочитал в списках ходивший текст «Форели» и пришел в восхищение.
Это Кузмину он неизвестный, а так вполне — по тем временам. Пьеса Шкваркина 1933 года «Чужой ребенок» только в год своего создания была поставлена 500 раз. Да что там Шкваркин. Сам Багрицкий оценивает «Форель» очень высоко, даже посетил его во время своего приезда в Ленинград.
Вот только рецензий очень мало. Советская печать немногословна. В журнале «Звезда» написали, что книга почти никакого актуального значения не имеет. Кузмин не унывает: говорит, что, вероятно, «хвалить не разрешат, а ругать не захотят».
Он вообще в этом смысле неожиданный стоик. «Не к лицу мне плескаться в общественности, ведь, в конце концов, все это какая-то кукольная комедия».
Он живет в своем небольшом отсеке коммунальной двухкомнатной квартиры на улице Рылеева, кто-то к нему ходит, но все литературно, благополучно, как кружок эти посиделки органами не квалифицируются, поэтому, возможно, его и не тронули, как тронули Хармса и Введенского.
Видный исследователь кузминского наследия сказал однажды: «Кузмин всегда с сожалением отмечал в дневнике хорошую погоду в дни советских праздников, видя здесь некую несправедливость природы». Но дальше этого не шло.
Видный исследователь кузминского наследия сказал однажды: «Кузмин всегда с сожалением отмечал в дневнике хорошую погоду в дни советских праздников, видя здесь некую несправедливость природы».
Читайте также
Из дневника Михаила Кузмина
Песня
У Достоевского в конце «Преступления и наказания» есть пронзительное место, где Раскольников выходит на работу, а из-за Иртыша по степи доносится песня как символ новой, неизвестной, пленительной и серьезной жизни. Русские иконы, русские песни, русский быт, русское платье, русские лица, русское богомоленье производят на меня такое же впечатление, родное, дикое, сладкое и серьезное. Пожалуй, даже слишком серьезное, чего-то такого, куда надо броситься без оглядки, фанатично. А я неспособен к действиям «без оглядки», без «свободы действий». Потому, может быть, и сам не произвожу на других глубокого впечатления ни в искусстве, ни в чувствах. Но! русская опасность, может быть, для меня самая опасная. Если только она еще существует. Лет 30 тому назад еще существовала кое-как, но теперь, боюсь, не обратился ли русский мир в Крит и Микены, которыми можно увлекаться, но жить которыми едва ли возможно.
Мне нравится, когда ход и тип письма в дневнике Кузмина меняются. Когда заканчиваются все эти стаканы, внешние незначительные происшествия — и вдруг выскакивает какая-то эмоция. Лаконичные мысли, чем-то похожие на Розанова. И тогда перед тобой настоящая проза.
Из дневника Михаила Кузмина
Дождь на листьях
Когда после дождя выйдет солнце, и все кусты засверкают алмазами и хрусталями, и под легким ветром будто дышит какое-то гофмановское волшебство. Странно все это продолжается, пока я гляжу без очков. Надену очки, все капли куда-то пропадают, каждый лист торчит отдельно, никакой груди, никакого дыхания, никакой феи, будто черт из Андерсеновской сказки вставил мне в глаз осколок зеркала. Очки — одна из причин рациональности и пессимизма. Близорукость — основа идеализма и живописи в тесном смысле слова.
Есть люди, которые произносят фразу, которую ты никогда не забудешь.
«…главное все кончено, остались детали».
Я часто произношу ее, а потом спохватываюсь.
Нет-нет, ничего не кончено.
И вы, Михаил Алексеевич, доказали нам это чуть ли не лучше других. Своим странным жеманным стоицизмом.
Пока мы живы, вокруг много деталей, которые нам стоит запомнить. Возможно, их описать. Но главное — увидеть. Пока мы видим и слышим, ничего — никогда — не кончилось.
