Человек встает и выходит из класса. Для этого ему надо пройти через всю классную комнату, если он сидит на камчатке, или хотя бы несколько шагов, если сидит на первой. Эти шаги — поступок. Ну и нахальство, конечно.
«Помню, когда я бросил школу в возрасте 15 лет, это было не столько сознательным решением, сколько инстинктивной реакцией, — пишет он в эссе „Меньше единицы“. — Я просто не мог терпеть некоторые лица в классе (…). И вот однажды зимним утром, без всякой видимой причины, я встал среди урока и мелодраматически удалился, ясно сознавая, что больше сюда не вернусь».
Бродский помнит в тот момент отвращение к себе самому из-за того, что он так молод и все взрослые люди могут им помыкать, а еще (и это всего важней) «смутное, но радостное ощущение побега, солнечной улицы без конца».
Читайте также
Эта солнечная улица так и стоит теперь перед глазами. Даром что зимняя. Но нам почему-то кажется, что там весна. Впрочем, зима всегда предвестие весны, мы это даже в Новый год помним.
(Пока печатал «Новый год», палец соскользнул — получилось: Новый голд. Опечатки бывают драгоценными: новое золото, новая жизнь, молодая лихорадка освобождения.)
Пока Бродский еще не вышел из класса — дела его здесь обстоят не ахти. В школе Бродский учился не просто плохо, а очень плохо.
«…Упрямый, настойчивый, ленивый. Грубый. Мешает проведению уроков, шалит. Домашние задания письменные выполняет очень плохо, а то и совсем не выполняет. Тетради имеет неряшливые, грязные, с надписями и рисунками. Способный. Может быть отличником, но не старается».
Это характеристика на ученика Иосифа Бродского, когда он учился в четвертом классе.
На следующий год характеристика немного лучше: «много читает», «хорошо рисует».
Но и это не помогло. В седьмом классе Бродский остается на второй год. В восьмом классе — встает и выходит за дверь.
Дверь хлопнула, и вот они вдвоем
стоят уже на улице. И ветер
их обхватил. И каждый о своем
задумался, чтоб вздрогнуть вслед за этим.
Канал, деревья замерли на миг.
Холодный вечер быстро покрывался
их взглядами, а столик между них
той темнотой, в которой оказался.
Дверь хлопнула, им вынесли шпагат,
по дну и задней стенке пропустили
и дверцы обмотали наугад,
и вышло, что его перекрестили.
Потом его приподняли с трудом.
Внутри негромко звякнула посуда.
И вот, соединенные крестом,
они пошли, должно быть, прочь отсюда.
Вдвоем, ни слова вслух не говоря.
Они пошли. И тени их мешались.
Вперед. От фонаря до фонаря.
И оба уменьшались, уменьшались.
Это стихотворение 1963 года, «Переселение». Над текстом стоят всем теперь хорошо понятные инициалы: «М. Б».
Эта солнечная улица так и стоит теперь перед глазами. Даром что зимняя. Но нам почему-то кажется, что там весна. Впрочем, зима всегда предвестие весны, мы это даже в Новый год помним.
О чем это стихотворение, про какое переселение там говорится, что за кухонный столик, перевязанный шпагатом, почему там посуда — неизвестно. Почему это стихотворение посвящено МБ, тоже. Впрочем, это сейчас и неважно. Нас сейчас интересует тема двери.
В элегии на смерть Томаса Элиота возникает очень красивый, сразу запоминающийся образ: двери и цепочки.
Он умер в январе, в начале года.
Под фонарем стоял мороз у входа.
Не успевала показать природа
ему своих красот кордебалет.
От снега стекла становились у’же.
Под фонарем стоял глашатай стужи.
На перекрестках замерзали лужи.
И дверь он запер на цепочку лет.
Читайте также
Дверь есть и в затасканном до невозможности стихотворении про «не выходи из комнаты», но не будем же мы сейчас это стихотворение цитировать. (Это вообще любопытно: почему вдруг строчка становится мемом. Как лесной пожар — вспыхнуло, понеслось, конца и края не видно. Потом — раз — и умерло. Помните, был такой «Карл»? Пихали его куда только можно: а сейчас уже стыдно. Так и «не выходи из комнаты», как мем, отомрет.)
Впрочем, давайте вернемся к дверям и учению.
Не помню, каким образом, по какому запросу, но нашел в сети воспоминание, как однажды в Америке, когда Бродский преподавал в одном из университетов, взбунтовался уже какой-то его студент. (Такая игра солнечных пятен: сперва он сам выходит из класса, теперь ему, ментору, устраивают неприятный допрос — и Бродский, кстати, тоже покидает аудиторию.)
Скандал вышел из-за того, что ИБ дал студентам свой знаменитый список мировой литературы, который всем надо обязательно прочитать, чтобы с прочитавшими было потом о чем разговаривать.
На обсуждении списка один студент спросил, почему в списке нет Монтеня, Толстого, Пруста, Набокова и Джойса. (Все, я вспомнил, какой у меня был запрос: хотел узнать, как Бродский относился к Джойсу.) И почему там есть Саккетти, а нет, например, Боккаччо. Почему Лоренс Стерн представлен «Тристамом Шенди», а не «Сентиментальным путешествием». Почему в рекомендованных книгах Достоевского есть «Бесы» и «Записки из подполья», но нет великих романов «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы».
В конце концов, почему в шекспировском реестре отсутствует «Король Лир»?
Бродский отвечал студенту подробно, последовательно: что Толстой устарел, Джойс нечитабелен, Набоков претенциозен, а «Король Лир» — вещица так себе, — и постепенно, как пишет мемуаристка, «спор начал зашкаливать в скандал». «Оба были на пределе, зато слушатели — в отпаде».
— Не вы один решаете, что читать и что не читать, — сказал студент.
— А кто еще? — спросил Бродский.
После чего встал из-за стола и с портфелем под мышкой, потухшей сигаретой в одной руке и чашкой с остывшим кофе в другой покинул аудиторию.
Не знаю уж, было ли тогда снаружи солнечно и была ли там улица без конца, но сюжет щелкнул, и дверь захлопнулась.
