Змей никак не хотел взлетать. Отец любил делать бумажных змеев. Когда маленький Юра наконец дожидался приезда отца на дачу, они сидели до позднего вечера, мастерили, строгали легкие светлые планки, резали разноцветную бумагу (или она была белая? и они просто ее раскрашивали?), клеили, рисовали на ней страшные рожи. На следующее утро выходили через задние ворота на луг. За лугом, если пройти немного подальше, будет блестеть река, но сейчас реки не видно, а виден только высокий противоположный берег: сосны, избы, колокольня на нем.
И вот воздушный змей запускается.
Маленький Юра бежит по мокрому лугу, разматывает бечевку, боится, что отец сделал что-то не так, что змей не поднимется, не взлетит. И змей и правда не сразу поднимается. Сперва он волочится по траве, делает неуклюжие попытки взлететь, но падает и трепыхается, как курица, и вдруг — о радость — медленно и чудесно всплывает за спиной мальчика, и мальчик бежит и бежит изо всех сил дальше. Быстрее, быстрее, выше, выше, пусть только волшебный воздушный змей не упадет.
«Всякое прикосновение — боль. А жизнь состоит из прикосновений, потому что — тысячи нитей и каждая выдирается из живого, из раны. Вначале думала: когда все нити, самые крохотные и тончайшие, перервутся, тогда наступит покой. Но теперь казалось, что этого никогда не будет, потому что нитей — бессчетно. Каждый предмет, каждый знакомый человек, каждая мысль и даже каждое слово, все, все, что есть в мире, нитью связано с ним».
Так думает одна героиня Юрия Трифонова в повести «Другая жизнь», а я читаю один его роман и думаю: сколько же у него в прозе нитей.
Это и обычные нитки, которые все время кто-то берет в руки (мы уже и забыли, как много наши бабушки строчили, зашивали, подлатывали: мы уже нет — порвалось что-то, мы просто не носим, про заштопать носки — уже и речи нет, все проштрафившиеся носки, как наказанные слепым роком жители «Дома на набережной», из жизни выбрасываются); это и та же бечевка, с которой рвется воздушный змей; это и нити, из которых состоит наша жизнь и которые потом кровью выдернут из тебя, как из раны, — все исчезнет.
«Всякое прикосновение — боль. А жизнь состоит из прикосновений, потому что — тысячи нитей и каждая выдирается из живого, из раны».
Читайте также
Собственно, роман, который я сейчас читаю, так и называется — «Исчезновение».
«…– Я боюсь, — сказала Ада едва слышно, хотя по ней это совсем не было видно. Она держалась спокойно, только очень сильно побледнела.
Он обнял ее, давая понять, что никуда не уйдет. На него не обращали внимания. Неубранная постель тоже никого не смутила, кто-то просто содрал ее, схватив за углы, одним резким движением на пол. Отодвинув диван от стены, стали поднимать и швырять на пол диванные подушки. Сергей и Ада, находясь в коридорчике, смотрели сквозь открытые двери на то, что делается в обеих комнатах. Ада непрерывно ходила по коридорчику туда-сюда, а Сергей стоял неподвижно. Одну за другой он курил папиросы из коробки „Герцеговина Флор“. Пришла мысль: они должны знать, что Сталин любил курить именно эти папиросы. Может, поэтому отнеслись к нему снисходительно и не спрашивают: „Вы кто? Ваши документы!“»
Он ошибся, конечно. Просто всем этим усталым людям в форме, пришедшим в три ночи, не до него. Воздушный змей не взлетит уже больше, так и будет волочиться по земле, трепыхаться, как курица. Что ж уж тут спрашивать.
Стихи моей маме
Скоро будет круглый год
Как с тобой расстался я.
Я все помню их приход
И как увели тебя.
Мы держались, но потом
Когда стала уходить
Завертелось все кругом
Окна, двери стали плыть.
(…)
Она вышла из дверей,
Оглянулася назад.
И кивнула головой
Увидав наш грустный ряд.
(…)
В теплом, сером пиджачке
Обернулася на нас…
И махнула нам рукой,
Может быть, в последний раз…
Трудно дальше мне писать,
Слезы душат грудь мою,
Про печальную судьбу
Эту песню я пою.
(…)
И все прошло…
Как сон прекрасный
И новый начался теперь
Кошмарный, призрачный, ужасный…
По словам его вдовы, «как брали отца, он не видел: это произошло на даче, а мать уводили при нем. Прощаясь с Юрой и его сестрой, она сказала: „Что бы ни случилось, никогда не теряйте чувства юмора!“».
Читайте также
Юре Трифонову было 12 лет, когда он и сестра остались без родителей, которых забрали июньской ночью 1937 года. По словам его вдовы, «как брали отца, он не видел: это произошло на даче, а мать уводили при нем. Прощаясь с Юрой и его сестрой, она сказала: „Что бы ни случилось, никогда не теряйте чувства юмора!“».
Стихотворение же это, со сбитым завывающим ритмом, домотканое, с торчащим из него, как нитки, «про печальную судьбу/ эту песню я пою», Юра Трифонов написал 25 сентября 1938-го.
(Я не знал точную дату стихотворения, но сейчас ведь тоже сентябрь. Опять этот роковой шов, вот он: переверни только платок или выверни наизнанку пиджак, и увидишь. Как говорил один из героев Трифонова в романе «Старик»: «Жизнь — такая система, где все загадочным образом и по какому-то высшему плану закольцовано».)
Эта проклятая спутанная изнанка лежит на всех людях той страшной и тошной эпохи — распороть его сможет только тот, кто не боится прошлого. Вот Трифонов и не боится: пишет и пишет про этот страх, про этот звонок в ночную дверь, про этот полет по произволу властного ветра вниз головой.
«… Перед сном Николай Григорьевич стоял у окна в кабинете — был миг тишины, гости ушли, Лиза была в ванной, бабушка спала в своей комнате за портьерой — и, погасив свет, оставив только ночник над диваном, смотрел на двор, на тысячи окон, еще полные вечерней жизни, оранжевые, красные, редко где попадался зеленоватый абажур, а в одном окне из тысяч горел голубоватый свет, и думал как-то странно, разом о нескольких вещах (…), он думал о том, как много домов было в его жизни (…), но нигде не было дома, все было зыбко, куда-то катилось, вечный салон-вагон, это чувство возникло только здесь, Лиза и дети, жизнь завершается, должно же это когда-то быть, ведь ради этого, ради этого же делаются революции, — но вдруг показалось с мгновенной и сумасшедшей силой, что и эта светящаяся в ночи пирамида уюта, вавилонская башня из абажуров тоже временна, тоже летит, как прах по ветру».
Он как будто увидит потом, как жильцы выключают свет в своих комнатах и, наслаждаясь темнотой, летят куда-то в еще большую темноту. Именно это на секунду померещится Николаю Григорьевичу перед сном, когда он стоял у окна.
«Когда-то я жил в этом доме. Нет — тот дом давно умер, исчез, я жил в другом доме, но в этих стенах, громадных темно-серых, бетонированных, похожих на крепость. Дом возвышался над двухэтажной мелкотой, особнячками, церквушками, колоколенками, старыми фабриками, набережными с гранитным парапетом, и с обеих сторон его обтекала река. Он стоял на острове и был похож на корабль, тяжеловесный и несуразный, без мачт, без руля и без труб, громоздкий ящик, ковчег, набитый людьми, готовый к отплытию. Куда? Никто не знал, никто не догадывался об этом. Людям, которые проходили по улице мимо его стен, мерцавших сотнями маленьких крепостных окон, дом казался несокрушимым и вечным как скала: его стены за тридцать лет не изменили своего темно-серого цвета. Но я-то знал, что старый дом умер. Он умер давно, когда я покинул его. Так происходит с домами: мы покидаем их, и они умирают».
Эта проклятая спутанная изнанка лежит на всех людях той страшной и тошной эпохи — распороть его сможет только тот, кто не боится прошлого.
Читайте также
… Кстати, о смерти и нитках судьбы. Нитки сплели в жизни Трифонова свой путаный и тайный узор. Знаковым числом для Трифонова оказалось число 28. 28 августа он родился, 28 марта умер.
Ему было 55, когда он, восстанавливаясь в больнице после операции по удалению почечной опухоли, позавтракал, стал ждать обхода, прилег почитать газету со своим интервью и умер. Легочная тромбоэмболия. Врачи, обходившие палаты, пришли уже к трупу.
Это мне напомнило второстепенного героя опять же из его «Исчезновения» (который тоже окажется незаконченным, оборвется на полуфразе). Этот герой встретил Николая Григорьевича, однажды увидевшего летящий по воле ветра дом, в коридоре, кивнул и, не сказав ни слова, повернулся и пошел, шаркая, в кабинет. «Старик не держал во рту шелухи, всех этих бессмысленных: „Заходите“, „Пожалуйста“, „Как дела?“, „Будьте здоровы“».
Вот и Юрий Валентинович Трифонов тоже, получается, решил уйти, не попрощавшись.
