В конце жизни Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин сам себя выписал из вечности, предположив, что для него там места не будет и не должно быть: «Писания мои до такой степени проникнуты современностью, так плотно прилаживаются к ней, что ежели и можно думать, что они будут иметь какую-нибудь ценность в будущем, то именно и единственно как иллюстрация этой современности». Это был оптимистический взгляд — поверить, что уже спустя столетие-другое не будет ни вороватых чиновников, ни глупых, слепо выполняющих все хозяйские приказы обывателей, ни неспособных на действие либералов, ни напыщенных консерваторов. Всю свою писательскую жизнь Салтыков-Щедрин описывал глупость, которая просто обязана была исчезнуть навсегда от пламени его гнева. А всю чиновничью жизнь — пытался собственным примером достучаться до этих перемен. «Пусть едет служить да делает сам так, как пишет», — говорил Александр II, назначая его вице-губернатором в Рязань. Вообще Салтыкову-Щедрину можно посочувствовать в двойной неудаче: ему не удалось победить российскую действительность ни делом, ни словом.
Но и неудачником его, конечно, тоже не назовешь. Что Салтыков-Щедрин предвидеть никак не мог, так это разрастания своей фигуры до комически гигантских масштабов в те 70 лет, когда Россия, им описанная, развалилась, сгорела, а на ее месте выросло образование, которое даже сам он при всей своей фантазии не мог бы представить. Незадолго до смерти он сказал одному из своих ближайших друзей Алексею Унковскому: «Не то жаль, что умрешь, а то, что после смерти помнить будут одни анекдоты». Это часто бывает с великими, превращающимися после смерти в комическую версию себя, но и тут Салтыкову-Щедрину не повезло отдельно: он превратился в советский памятник, в писателя, о котором даже сейчас исследователи говорят тоном известного своей ненавистью ко всему живому советского литературоведения: «обличение», «разложение», «хищничество», «борьба».
Незадолго до смерти он сказал одному из своих ближайших друзей Алексею Унковскому: «Не то жаль, что умрешь, а то, что после смерти помнить будут одни анекдоты».
Читайте также
Это горькая судьба для автора, чья сатира всегда была проникнута глубочайшим внутренним чувством сопричастности и печали, в чьей комедии всегда скрывалась трагедия. И говоря о Салтыкове-Щедрине сегодня, очень хочется увидеть его не только обличающим нашу действительность, за прошедшие пару столетий словно совершившую полный круг и вернувшуюся ровно к тому состоянию, что он и описал, но искренне сочувствующим тому, как нам всем не повезло здесь оказаться. Писателем, который выжигает огнем и рубит мечом, но при этом знает, как это больно, и вместе со всеми нами страдает и скорбит.
«Супостатов покоритель» и «мистерия крепостного права»
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин родился 15 (27 по новому стилю) января 1826 года в селе Спас-Угол, в Калязинском уезде Тверской губернии. По совершении крещения восприемник (крестный отец) Дмитрий Михайлов Курбатов «пророчествовал», что появившийся на свет младенец Михаил будет «воин», «супостатов покоритель». В «Пошехонской старине», описывая детство, дворянин Никанор Затрапезный вспоминает, как матушка, наказывая его, приговаривала: «А вот я тебя высеку, супостатов покоритель!» Эту «Пошехонскую старину» сам Салтыков-Щедрин, выписывая ее на склоне жизни, очень просил не считать автобиографией, но отчего же семейство пошехонского дворянина Никанора Затрапезного столь похоже на его собственное?
«Отец был, по тогдашнему времени, порядочно образован; мать — круглая невежда; отец вовсе не имел практического смысла и любил разводить на бобах, мать, напротив того, необыкновенно цепко хваталась за деловую сторону жизни, никогда вслух не загадывала, а действовала молча и наверняка; наконец, отец женился уже почти стариком и притом никогда не обладал хорошим здоровьем, тогда как мать долгое время сохраняла свежесть, силу и красоту. Понятно, какое должно было оказаться при таких условиях совместное житье».
И то правда, семейство у «Мишеньки» было выдающееся. Мать его была из купеческих, отец — мелкий чиновник, который за десять лет до того оставил службу и сорокалетним женился на пятнадцатилетней купеческой дочери, рассчитывая на приданое. Обещанных денег он так и не увидел, и брак был во всех отношениях неравным, но мать, обладавшая деловой хваткой, быстро прибрала к рукам мужа, детей и поместье, и благодаря своим, как позже выразился сын, «приобретательным способностям», быстренько вывела семейство в зажиточные. Отец сидел в своем углу и читал мистиков, а мать, колотя детей, прислугу и гоняя учителей, велела ему только не влезать в дела домашние: «А ты не философствуй». Своего «Мишеньку» она любила пуще других детей («Миша так мил, что чудо»), но все же доставалось ему не менее прочих. «А знаете, с какого момента началась моя память? — говорил он своему будущему биографу Сергею Кривенко. — Помню, что меня секут… секут как следует, розгою… Было мне тогда, должно быть, года два, не больше».
«А знаете, с какого момента началась моя память? — говорил он своему будущему биографу Сергею Кривенко. — Помню, что меня секут… секут как следует, розгою… Было мне тогда, должно быть, года два, не больше».
Читайте также
Можно себе представить, что «мистерии крепостного права», наблюдаемые им в детстве, произвели такое глубокое впечатление именно потому, что сам он был жертвой жестокости и «смутные впечатления о детском плаче» стали для него главным воспоминанием детства. «Мой младший брат <Сергей> несколько раз сбирался удавиться. Он был на три года моложе меня, но учился, ради экономии, вместе со мною, и от него требовали того же, что и от меня. И так как он не мог выполнить этих требований, то били, били его без конца», — делился писатель картинками детства в незаконченном мемуарном наброске для «Пошехонских рассказов». Все это происходило в настоящей русской глуши, в самых что ни на есть топях, равнине, окруженной хвойными лесами, и когда в своих книгах Салтыков-Щедрин описывает русскую глушь, будьте уверены, он прекрасно себе ее представляет.
Впрочем, страдания самого «Мишеньки» закончились, когда в десять лет его отправили из дома учиться. Сначала он поступил в Московский дворянский институт, сразу в третий класс, а оттуда, как один из лучших учеников, переместился в Царскосельский лицей, где, как гласит автобиографическая записка, «почувствовал решительное влечение к литературе». Уже в 14 лет он опубликовал в «Библиотеке для чтения» свое первое стихотворение, «Лира». Стихи приходилось прятать в сапоги: за сочинительство и вольнодумство снижали балл за поведение. Любопытно, что, выйдя из стен лицея в 1844 году, он больше ни разу стихов не писал. Видно, пушкинский дух его покинул.
Зато писал повести. После лицея он поступил на службу в Канцелярию военного министерства. В то время были созданы две повести: сначала «Противоречие» (1847), затем «Запутанное дело» (1848). Особенно пронзительно читается сегодня вторая, герой которой, не вынеся повсеместного вранья и несправедливости, просто умирает, не в силах принять такой мир.
Повести привлекли внимание свежеиспеченного Комитета для рассмотрения действий цензуры периодических изданий, и сочинителя за вредные идеи выслали в Вятку письмоводителем. Там он быстренько избавился от революционных идей и, очевидно, насмотрелся. Вятской ссылке мы обязаны тем, например, что Салтыков-Щедрин не стал городским автором, хотя нежно любил Москву, — в лучших своих произведениях он всегда видит трагедию маленького города, глуши посередине глуши.
«История одного города»
В 1855 году Александр II особым приказом разрешил писателю селиться и работать, где ему хочется. А в 1856 году в Москве Михаил Евграфович сочетался браком с любимой Лизой, Елизаветой Аполлоновной Болтиной. Именно она посоветовала ему взять псевдоним, потому что в своих писаниях он был слишком «щедр на всякого рода сарказмы». И вот в 1856 году в «Русском вестнике» появляются «Губернские очерки», впечатления от вятской службы. Очерки намеренно фантастичны, чтобы их нельзя было принять за документ и отправить писателя в какую-нибудь Вятку обратно. Но одновременно каждый читавший их понимал скрывающуюся за фарсом, за комедией правду российской действительности.
Тут надо сказать, конечно, что с 1858-го, когда Салтыкова-Щедрина назначили рязанским вице-губернатором, и до выхода в отставку с государственной службы в 1868 году он был в гораздо большей степени чиновником, чем писателем, и именно эту роль почитал за главную. Не в последнюю очередь потому, что со всем литературным миром Салтыков-Щедрин, унаследовавший от матушки взрывной характер, перессорился вдрызг. Но это потом, а в 1863-м Некрасов призвал его в «Современник», в котором он фактически стал редактором. В «Современнике» он принялся писать обзоры под названием «Наша современная жизнь». И хотя обзоры были вполне успешны, они его утомили, и вместо документа он начал сочинять пародию на «Историю государства Российского» Карамзина. Здесь были свои правители, свои летописцы, свои дураки и свои драмы. Так возник образ России в миниатюре, город Глупов из гениальной «Истории одного города»
Комическая история Глупова, начавшись как анекдот, заканчивается реальным апокалипсисом: «История прекратила течение свое».
Читайте также
Помимо того что в Глупове можно увидеть модель современной истории, он вполне воспринимается и как прямое указание к действию: разглядев эту действительность с высокого полета, целиком, можно и представить, как с ней бороться или хотя бы смиряться. Например, так: «Район, который обнимал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись; он ничего не замечал; внутри района — можно было только маршировать. Если б глуповцы своевременно поняли это, им стоило только встать несколько в стороне и ждать. Но они сообразили это поздно, и в первое время, по примеру всех начальстволюбивых народов, как нарочно совались ему на глаза». Этот прием, кстати, работает и сегодня, берите на заметку. Но комическая история Глупова, начавшись как анекдот, заканчивается реальным апокалипсисом: «История прекратила течение свое».
Это часто случается с Салтыковым-Щедриным: начавши комедией, он раз за разом оканчивает драмой. Внутри его сатиры всегда где-то спрятан страдающий живой человек. Человек, который, живя в комедии, проживает внутреннюю драму: он этого не выбирал, он к этому не причастен — за что его заперли в дурацком Глупове, которому предстоит быть испепеленным божьим гневом, за какие грехи сделали его узником? Два главных романа Салтыкова-Щедрина о плене, тюрьме — тюрьме истории («История одного города», 1869-1870), тюрьме семьи и рода («Господа Головлевы», 1875-1880). Да, иногда над ними смеешься, но это смех со слезами на глазах. Вся фантастика, вся языковая игра и образная мешанина нужны здесь лишь для того, чтобы показать читателю, насколько глубоко увяз его коготок в этом якобы проходящем настоящем. Ничто не уходит. Мы обречены жить в этом умирающем мире вечно.
