«Щегол», Донна Тартт
Уязвимое место больших произведений, которые пишутся годами (а Тартт писала 850-страничного «Щегла» десять лет), — невидимая струна, на которой все держится: внимание читателей, авторская мысль, развитие сюжета, мир романа. Когда она натянута — читатель не может от книги оторваться, возникает тот самый эффект page-turner. В захватывающем триллере натяжение сильнее, в размеренной семейной саге — слабее, но суть в том, чтобы оно было стабильным. «Щегол» вызывает у читателей полярные реакции — от «лучшая книга в моей жизни» до «фу, какая нудятина» — не только потому, что люди такие разные, но и потому, что та самая струна натянута у Тартт на удивление неравномерно и местами серьезно провисает. (Другое дело, что Донна Тартт мастер такого уровня, что сама сделала из струны волновую гирлянду, но об этом позже.)
«Щегол» начинается в буквальном смысле со взрыва. Тринадцатилетний Теодор Деккер с мамой заходят в музей Метрополитен скоротать время перед неприятным походом к директору школы. Пока мама рассказывает Тео о картинах, он разглядывает рыжеволосую девочку со скрипичным футляром. И вдруг теракт. Мать Тео погибает, мальчик чудом остается жив. Он приходит в себя возле умирающего старика, которого видел рядом с рыжей скрипачкой. Старик дает ему золотое кольцо, называет некую фирму и требует, чтобы Тео забрал лежащую рядом картину. В состоянии шока мальчик выносит из музея любимую картину матери — крошечный шедевр голландца Карела Фабрициуса «Щегол».
На самом деле такого начала даже в кратком пересказе достаточно, чтобы заинтересоваться книгой. А дальше остаться равнодушным просто не получится: вы или попадете в лагерь тех, кто влюбляется в книгу безоговорочно и навсегда, или примкнете к тем, кто обвиняет ее в чрезмерной затянутости и ругает Тартт за распад сюжета и неумение выдерживать заданный в первых главах темпоритм.
Действительно, прежде чем повзрослевший Тео, торгующий антиквариатом, узнает, что его надежно спрятанная картина находится в розыске Интерпола, пройдет 14 лет. И вам придется прожить их вместе с Тео в том ритме, в котором захочет Донна Тартт, а она будет наслаждаться игрой света на антикварном стуле, который реставрирует Хоби, любоваться бледной кожей рыжеволосой Пиппы, исследовать картины в доме миссис Барбур… Тартт покажет, как в юном сердце зарождается любовь и как болезненно обостряется восприятие, если переборщить с запрещенными веществами. Однако это не просто старомодное викторианское любование — особенность «Щегла» в том, что, растягивая в романе каждый эпизод на 20-30 страниц, Донна Тартт щедро сыплет между слов золотую пыльцу подлинного искусства.
Это не просто старомодное викторианское любование — особенность «Щегла» в том, что, растягивая в романе каждый эпизод на 20-30 страниц, Донна Тартт щедро сыплет между слов золотую пыльцу подлинного искусства.
Читайте также
Как пишет прожившая этот текст «от и до» переводчица «Щегла» Анастасия Завозова, «романы Тартт — и „Щегол“ в особенности — сконструированы таким образом, что если уж в душе читателя происходит сцепка с текстом, то далее текст из этой души никуда не денется. Если подходить к книгам Тартт с какой-то технической меркой, с условным лекалом creative writing, то там можно найти какие-то огрехи: от затянутости до хмельного, разгульного эстетизма. Но ни один из этих изъянов не заметит читатель, на котором магия Тартт сработала, потому что переживание ее книг из чтения глазами тотчас же превращается в чтение глубоко иммерсивное». Действительно, Тартт то ослабляет, то натягивает ту самую струну романа в ведомом ей одной ритме — и попавшие в ее сети читатели следят за этим, привороженные. Авторы экранизации «Щегла» смело вырезали все длинноты, чуть перетряхнули кубики сюжета, равномерно натянули нить внутреннего напряжения — вуаля! — получился затянутый и безжизненный трехчасовой буктрейлер к блестящему роману Донны Тартт.
«Лавр», Евгений Водолазкин
С момента выхода «Лавра» прошло почти 10 лет. Роман получил главные российские литературные премии — «Ясную Поляну» и «Большую книгу», был переведен более чем на тридцать языков, вошел в топ-10 лучших книг мировой литературы о Боге по версии The Guardian, однако «главный» вопрос, который раз за разом возникает у аудитории при упоминании «Лавра», — почему в средневековом лесу из-под снега торчат пластиковые бутылки?!
Неважно, сколько романов о том, что «времени нет», написал с тех пор любимый ученик академика Лихачева, доктор филологии Евгений Водолазкин, сколько дал интервью и прочел лекций. Пресловутые бутылки, намеренно «разбросанные» автором в тексте, чтобы со всей очевидностью показать взаимопроникновение времен, не дают читателям покоя. Удивительным образом никого не смущает, что главный герой, средневековый травник Арсений, «на протяжении едва ли не одного монолога» говорит то на «чистейшем древнерусском, то на среднесоветском, то на раннепостинтеллигентском». Этим восхищаются только филологи, вроде Светланы Друговейко-Должанской, чья цитата приведена, широкому же читателю такое смешение ничуть не мешает (то ли дело глина с пластиком), людям словно бы достаточно знать, что Евгений Водолазкин специалист по древнерусской литературе, а значит, всяким словом владеет.
Меж тем действие «Лавра» неслучайно происходит в средневековье — Водолазкин хотел рассказать о человеке, способном на «ежедневную, ежечасную жизнь-жертву», он хотел противопоставить ценности своего героя культу успеха, господствующему в нынешнем обществе. (Это еще одна важная тема писателя, позже раскрытая им в «Брисбене».) И, понимая, что искать в современности человека, способного к самоотречению, не стоит — «выйдет фальшиво», Водолазкин обратился к хорошо изученному жанру жития и на его основе написал необыкновенно живой современный роман.
Внук грамотея и знахаря Арсений сызмальства обладает даром исцеления, но не может спасти свою возлюбленную Устину. Желая искупить невольную, но оттого не менее мучительную вину за смерть невенчанной жены своей и нерожденного сына, Арсений по совету мудрого старца из монастыря становится странствующим травником, исцеляющим людей. «Любовь сделала вас с Устиной единым целым, а значит, часть Устины все еще здесь. Это — ты. <…> У тебя трудный путь, ведь история твоей любви только начинается. Теперь, Арсение, все будет зависеть от силы твоей любви. И, конечно, от силы твоей молитвы».
Истинная любовь преодолевает время. Для нее нет прошлого или будущего, есть вечность. «Времени нет», — утверждает Евгений Водолазкин вслед за Дмитрием Лихачевым, доказывая это каждой фразой своего романа.
Читайте также
7 главных трендов современной российской литературы: от исторического романа до магического реализма
Арсений выхаживает чумных и раненых, убогих и немощных, и чем больше жертвует собой, тем очевиднее крепнет его дар. Юный травник проходит сложный путь от странствующего лекаря до монаха-отшельника Лавра, и жизнь его превращается в житие.
Но такое искупление, жертвенность, самоотречение и сострадание людям не зависят от времени, от эпохи. «Лавр» — история о преображении души и о любви в самом глубоком ее понимании. И подлинная любовь к женщине, которая преображает сердце и раскрывает душу, превращаясь в любовь к людям и Богу, тоже не зависит от времени. Более того, истинная любовь преодолевает время. Для нее нет прошлого или будущего, есть вечность. «Времени нет», — утверждает Евгений Водолазкин вслед за Дмитрием Лихачевым, доказывая это каждой фразой своего романа и предлагая каждому читателю пристальнее всмотреться в собственную душу. А тот, убоявшись оставаться настолько обнаженным даже перед самим собой, говорит: «Позвольте, а вот эти пластиковые бутылки здесь зачем?»
Давно считаю, что в новом издании «Редакция Елены Шубиной» должна сделать послесловие к роману в лучших традициях библиотеки мировой литературы — ненавязчивое обсуждение прочитанного с человеком, глубоко погруженным в литературный контекст, умеющим читать не только строки, но между ними, очень обогащает. С удовольствием и сама прочла бы такое издание «Лавра», чтобы пристальнее всмотреться в роман.
«Маленькая жизнь», Ханья Янагихара
Прекрасная — мучительная — отвратительная — снова прекрасная. Это все она, «Маленькая жизнь» Ханьи Янагихары. Причем эти оценки не полярные мнения разных людей, а стадии восприятия романа, через которые проходит практически каждый его читатель. Когда только погружаешься в жизнь четырех друзей: юриста и математика Джуда, архитектора Малкольма, начинающего актера Виллема и художника Джей-Би, — то созданный Янагихарой камерный мир, намеренно лишенный временных и пространственных координат, завораживает. Мужская дружба и понимание с полуслова, а то и без слов, остроты и подтрунивания, искусство и муки творчества, блеск интеллекта и красота математики: кажется, можно бесконечно любоваться игрой света и тени, которую искусно создает Ханья Янагихара. Но постепенно тени начинают сгущаться и фокус авторского внимания переходит на Джуда. И чем больше узнаешь о его прошлом, о том, что пришлось вынести этому мальчику, а затем юноше, тем сильнее сжимается сердце.
Страница за страницей чтение «Маленькой жизни» становится все мучительнее, тем более что Джуд даже с друзьями не делится тем, что с ним произошло, и помочь ему некому. Читательское сострадание и человеческое бессилие постепенно изматывает — Янагихара, прочно подцепив читателя на крючок, без устали водит его прямо над черным омутом искалеченной Джудовой души. Дочитавшие роман до середины как раз и начинают активнее других обвинять писательницу в выжимании эмоций и манипулировании. Действительно, это постепенное погружение в сплав издевательств, насилия, боли, рухнувших надежд и навсегда утраченного доверия в определенный момент становится вовсе невыносимым, как и страдания Джуда, которых нельзя ни избежать, ни облегчить — только пережить, пропустив через себя. Но тут, в самый темный для читателя час, и наступает облегчение. Причем не потому, что впереди рассвет и ударная доза любви, которая исцелит искалеченную душу Джуда и принесет облегчение его измученному телу, нет, Янагихара хорошо понимает, что произойдет с ее героями, просто читатель внезапно осознает, что мрак такой плотности может быть только в книге, а для маленькой человеческой жизни это перебор.
Янагихара хорошо понимает, что произойдет с ее героями, просто читатель внезапно осознает, что мрак такой плотности может быть только в книге, а для маленькой человеческой жизни это перебор.
Читайте также
И вот когда история, рассказываемая Ханьей Янагихарой, вновь становится просто книгой, тогда и литературное мастерство писательницы, и тщательно выстроенное ею романное пространство (о, как ты благодарен ей в этот момент за намеренно созданное никогде!) вновь пленяют своей красотой.
Обсуждая «Маленькую жизнь» после прочтения, читатели сильно расходятся во мнениях. «Для кого-то это книга о том, что всей любви мира не хватит на то, чтобы залечить травму, нанесенную в детстве. Для кого-то — история про любовь и дружбу, а еще про то, что граница между ними зыбка и неопределенна. Для кого-то — брутальный мужской гей-роман с жестью и кровью. Для кого-то — история преодоления и возможности счастья при любом анамнезе, а для кого-то — рассказ про художника и парадоксы творчества или, того удивительнее, про математику и ее связь с реальностью», — писала в 2017 году после выхода «Маленькой жизни» на русском языке критик Галина Юзефович. За почти пять лет ничего не изменилось, роман Янагихары по-прежнему остается спорной книгой, которую ценишь и ненавидишь одновременно.
«Посмотри на него», Анна Старобинец
Когда в 2017 году книга Анны Старобинец «Посмотри на него» вышла в свет и оказалась среди претендентов на премию «Национальный бестселлер», вокруг нее очень сильно бурлило и клокотало. Острую реакцию и читательского, и литературно-критического сообщества вызвала, прежде всего, тема, а также то, как откровенно, подробно и при этом по-журналистски отстраненно Анна Старобинец рассказала о своем опыте.
«Посмотри на него» — разговор об аборте на позднем сроке по медицинским показаниям. Если скользнуть по этим словам обывательским взглядом, можно, пожалуй, пожать плечами: «Жаль, но так уж вышло, надо так надо». На самом же деле за каждым из этих слов трагедия, сбывшийся глубинный страх любой женщины. Эти слова означают, что в тот момент, когда живот уже был совсем большой и в нем вовсю толкался малыш, что-то глобально пошло не так — и теперь мать должна сделать аборт. Это роковой перекресток, где, куда ни поверни, не найти себе места. Из женских консультаций выставляют: там помогают вынашивать ребенка, а не избавляться от него, — в больнице относятся как к «самке с патологией» и «интересному» медицинскому случаю, а не как к беременной женщине, которая переживает потерю.
Анна Старобинец прямо говорит, что выбора, донашивать или не донашивать «патологическую» беременность, у женщины нет. Если она решит донашивать, ее беременность никто не станет вести как обычную. Она постоянно будет слышать: «Ты что, сошла с ума? Зачем тебе это надо? Тебя муж бросит! Ты урода родишь! Ты в родах умрешь!» А когда она сдастся и все же решится на прерывание, ее примутся прессовать иначе: «Поздний аборт? Значит, ты убиваешь сформировавшегося ребенка, ты — убийца и монстр! И вообще, это ты виновата, что у тебя там мутант какой-то». Словом, если ты не можешь отнестись к своему нерожденному ребенку как к «плоду с патологией» и просто от него избавиться («вставайте, вытирайтесь»), то вступаешь в жесточайший психологический конфликт с российской медициной, где эмпатия к пациенту протоколом не предусмотрена. А еще ты вступаешь в конфликт с обществом (подозреваю, именно это утверждение, а никакой не натурализм повествования, и вызвало сильную реакцию и бурное отторжение книги — люди не готовы признавать собственную эмоциональную глухоту).
Рассчитывать на поддержку и понимание окружающих женщине с патологией беременности не приходится. Одни не знают, что сказать и чем помочь, а потому стараются делать вид, что ничего не случилось. Другие попытаются утешить, убеждая, что внутри просто «плод», «головастик», а не ребенок, и матери надо переключиться, отвлечься, а потом родить другого. Но это не те слова, которые способны помочь, отчаянно объясняет Старобинец. Все еще беременная женщина, которая уже потеряла шанс родить, не хочет «отвлекаться», она хочет оплакать своего ребенка и заслуживает того, чтобы к этому отнеслись с пониманием.
По статистике, женщин, которые оказались в такой же ситуации, как Анна Старобинец, не так уж мало, 4-5%, это несколько тысяч судеб. И еще женщины, потерявшие детей из-за выкидыша или потерявшие новорожденных малышей, — «они все тоже испытывают горе и тоже редко о нем говорят».
Анна Старобинец, как мать, вынужденная потерять желанного ребенка, подробно рассказывает обо всем, через что пришлось пройти. И этот неприкрытый, жесткий, натуралистичный автофикшен с УЗИ, анализами, хирургическим вмешательством, ночными кошмарами и паническими атаками не дает забыть о подлинности происходящего (не получится, как с «Маленькой жизнью» Янагихары, утешить себя тем, что все это вымысел, пусть и на основе реальных событий).
Острую реакцию и читательского, и литературно-критического сообщества вызвала, прежде всего, тема, а также то, как откровенно, подробно и при этом по-журналистски отстраненно Анна Старобинец рассказала о своем опыте.
Читайте также
Однако главная сила этой книги в том, что, будучи текстом большого писателя, владеющего словом, «Посмотри на него» в процессе чтения запускает механизм сострадания и эмпатии по отношению к глубоко табуированной теме. Как писала критик Полина Бояркова, «книга читается на одном дыхании отнюдь не из-за захватывающего сюжета, но благодаря чувству невыносимо острого сопереживания». И это умение сопереживать необходимо сегодня не только, и я бы даже сказала не столько, российской медицинской системе, с которой так отчаянно схлестнулась Старобинец (сделавшая в итоге необходимую операцию в Германии), но и просто обычным людям.
«Посмотри на него» — попытка сделать видимыми таких же женщин, как она, дать людям прочувствовать их трагедию и боль. «Пройдя через ад, Старобинец становится первым проводником не только для тех женщин, которые по трагическому стечению обстоятельств вынуждены прерывать беременность по медицинским показаниям, но и для всех читателей, вне зависимости от пола», — пишет блестящий журналист Светлана Рейтер. Обладая безусловным литературным талантом и способностью рефлексировать и фиксировать пережитое, Анна Старобинец написала социально значимый текст-прецедент большой художественной силы. И если уж ей хватило сил и мужества это пережить и осмыслить, нам должно хватить мужества прочитать.
«Моя темная Ванесса», Кейт Элизабет Рассел
Дебютный роман американки Кейт Элизабет Рассел сразу подавался как «Лолита» эпохи #MeToo и ожидаемо наделал шума. История сексуальных отношений 15-летней школьницы Ванессы и 42-летнего учителя литературы Джейкоба Стрейна передана в деталях глазами девушки. Причем сама героиня проживает ее дважды — в начале 2000-х в закрытой школе, где на нее, неуверенную в себе стипендиатку из небогатой семьи, обращает внимание Джейкоб Стрейн, и в 2017-м, когда на волне движения #MeToo одна из бывших учениц публично обвиняет его в насилии. Ванесса не в силах оторваться от постов и комментариев: она, с одной стороны, отчаянно хочет защитить постаревшего Стрейна, с которым иногда общается, а с другой — больше не может закрывать глаза на очевидное. Чем глубже девушка погружается в воспоминания, стараясь в очередной раз убедить себя, что это была любовь, тем очевиднее, что она стала жертвой человека, который хорошо понимал, что делает.
У читателей история Ванессы и Стрейна вызывает весь спектр реакций: от «о боже, какая мерзость!» через «ну это все-таки не педофилия, она взрослая и он ее любил» до «подумаешь, обычная история — надо было плюнуть и жить дальше». Что же заставляет не просто делиться впечатлениями о книге с друзьями, но ввязываться в дискуссии, раз за разом обсуждать роман Рассел в книжных клубах, высказываться о нем публично и возвращаться к поведению героев снова и снова? Ответ простой: Кейт Рассел попала в самую точку. То, как описаны в книге поведение и чувства Ванессы, правдиво на миллион процентов. Именно поэтому, если честно, куда важнее, чтобы книгу Кейт Элизабет Рассел прочитали мужчины. Потому что любая читательница старше тринадцати без всякого романа знакома с этим неприятным ощущением, когда мужчина преступает невидимую границу, а ты не можешь сказать ему правду.
Кейт Рассел записала и выпустила в мир глубоко интимные переживания, которые каждая женщина считает слишком личными (или постыдными), чтобы в них признаваться — часто даже самой себе. Писательница показала их болезненную универсальность и наглядно, однозначно, без всяких компромиссов продемонстрировала, что будет, если последовательно их игнорировать и заметать под ковер. По меткой формулировке Лизы Биргер, «Моя темная Ванесса» — это «коллективный иск о насилии, предъявленный в тревожащей литературной форме». К счастью, он многими услышан.
«Педофил ли вообще Джейкоб Стрейн, если Ванесса отнюдь не бестелесная нимфетка? И вообще она сама искала его внимания!» — возмущаются читатели (прежде всего читатели-мужчины) на форумах и встречах, отчаянно требуя оправдания Стрейну как индульгенцию себе. Но Рассел не оставляет ни малейшего сомнения в том, кто совратитель и манипулятор, а кто жертва — с дотошностью антрополога и отстраненностью психолога она шаг за шагом описывает, как уязвимая, неуверенная в себе одаренная девочка искала поддержки, одобрения и симпатии учителя, а он сломал ей жизнь. Совершенно прав критик Константин Мильчин, говоря, что «еще относительно недавно, когда речь заходила о романах (не литературных, в реальной жизни) между старшеклассницами и преподавателями, одни уже возмущались, а другие примирительно рассуждали: „Такие истории заканчиваются крепкими семьями“. Сейчас западная цивилизация (которая включает и Россию) пришла к суровому консенсусу: такого рода отношения между взрослым преподавателем любого пола и гендера и его учеником, опять-таки любого пола и гендера, запретны и предосудительны, потому что участники процесса находятся в заведомо неравных отношениях. У учителя всегда больше опыта, он умнее, на его стороне власть, он может манипулировать тем, кто неопытнее».
У читателей история Ванессы и Стрейна вызывает весь спектр реакций: от «о боже, какая мерзость!» через «ну это все-таки не педофилия, она взрослая и он ее любил» до «подумаешь, обычная история — надо было плюнуть и жить дальше».
Читайте также
«Давайте не будем с каждой историей бежать к психологу и навешивать ярлык „травма“! Это была любовь, просто героиня не смогла ее отпустить», — возмущаются женщины, даже не задумываясь, насколько мы все привыкли игнорировать повседневное насилие, от оценивающих комментариев вслед до откровенных домогательств. Это умение оправдывать того, кто причиняет боль, и закрывать глаза на очевидное и разрушило Ванессу. Она-то как раз до последнего отказывалась признаваться самой себе, что никакой любви не было. И читать роман мучительно именно потому, что Рассел бесстрастно и точно передает процесс постепенного осознания Ванессой насилия, лжи и манипуляций. Сперва, как сформулировала Екатерина Баева, «мы видим хрупкий, зыбкий портрет героини, которая в отличие от прозорливого и загипнотизированного текстом читателя еще сама про себя ничего не поняла». Но постепенно прозревает и она. Сцена разговора Ванессы с психологом, когда девушка постепенно начинает признавать произошедшее, пробирает до дрожи, особенно если не просто читать, а слушать роман в исполнении Мариэтты Полищук.
То, насколько произошедшее с Ванессой далеко от любви, хорошо сформулировал Сергей Лебеденко в своем телеграм-канале «Книги жарь»: «Одна из самых отвратительных сцен происходит в самом начале, когда Стрейн по телефону вспоминает их с Ванессой первый секс, а Ванесса в это время мастурбирует. Конечный этап закабаления — заставить раба думать, что он свободен; так и тут — конечный этап „груминга“ — заставить жертву думать, что ее это и правда возбуждает. Насилие как бы растворено в напускной „нормальности“».
Отдельно от обсуждения тем насилия, травмы, власти социальных сетей и движения #MeToo меня лично беспокоит дискуссия, связанная собственно с литературой. «Лолита» Набокова становится в романе тонким инструментом соблазнения, равно как и поэма «Бледное пламя», строка из которой «Дай мне ласкать тебя, о идол мой, моя Ванесса темная» вынесена в заглавие. Стрейн мастерски раздувает «бледное пламя» интереса в своей ученице, заставляя ее почувствовать себя особенной. Он обсуждает якобы только с ней Сильвию Плат, рассказывает об отношениях между Свифтом и его ученицей Эссой, дает прочитать поэму «Каденус и Ванесса» и, конечно, «Лолиту». Он прекрасно знает, с каким упоением увлеченные литературой старшеклассницы отождествляют себя с персонажами, и, говоря на семинарах о подлинности любви Гумберта к Лолите в романе Набокова, тем самым подспудно заверяет Ванессу в искренности собственных чувств.
Когда критик Лиза Биргер характеризует роман Рассел как «историю пятнадцатилетней девочки, прочитавшей роман Набокова и воспринявшей его как руководство к действию», она права, но действия совершает не романтичная Ванесса, а опытный Стрейн (который, во-первых, делал это не раз, во-вторых, давно сделал себе вазэктомию, чтобы не оставлять очевидных следов). Разумеется, призывы запрещать романы вроде «Лолиты» ничего не дадут (запрещать следовало бы учителей вроде Стрейна, что на практике едва ли возможно до того, как что-то подобное произошло). Учить разграничивать жизнь и литературу тоже сложно — в конце концов, эмпатии, сопричастности и полного погружения в историю и хотят добиться писатели.
Когда я спросила саму Кейт Элизабет Рассел, любил ли Стрейн Ванессу, она ответила исчерпывающе: «Думаю, он бы сказал, что любит ее. Но какое значение имеет любовь, когда она исходит от такого человека, как он?»
Читайте также
Литература, разумеется, обладает огромной силой, ее можно даже приравнять к оружию, но ведь и оно стреляет, только когда на курок нажимает человек. Когда я спросила саму Кейт Элизабет Рассел, любил ли Стрейн Ванессу, она ответила исчерпывающе: «Думаю, он бы сказал, что любит ее. Но какое значение имеет любовь, когда она исходит от такого человека, как он?» Вообще ответы на многие вопросы, которые обсуждают читатели, сама Рассел совершенно однозначно дает прямо в тексте. Последнее предложение книги в традиционном разделе «благодарности» — прямой ответ автора: «И наконец, спасибо вам, самопровозглашенные нимфетки, с которыми я познакомилась за эти годы, Лолиты, пережившие похожие истории насилия, принимаемого за любовь, и видящие в себе Долорес Гейз. Эта книга написана только для вас».
Трагедия Ванессы во многом в том, что в период взросления рядом не оказалось по-настоящему близкого человека, чем и воспользовался совершенно осознанно Джейкоб Стрейн. Поведение родителей в романе еще одна большая тема для дискуссии — «Мою темную Ванессу» точно надо обсуждать в родительских группах и давать в руки всем, у кого есть дочь-подросток. Запретом Набокова, Хаксли, Стейнбека или Воннегута не создашь для своего ребенка безопасную среду — это уравнение с бесчисленным множеством неизвестных, которое каждый родитель день за днем решает сам.
«Моя темная Ванесса» — своевременный, важный, предельно честный роман. Он вызывает сильную реакцию и много вопросов. И на часть из них можно ответить, только освободившись от власти текста, обсудив и обдумав его, а затем перечитав.
Фотографии: unsplash.com
