Материал публикуется в двух частях. Вторую часть можно прочитать здесь.
«Ложится мгла на старые ступени», Александр Чудаков (2000)
Когда филолог, литературовед, один из крупнейших специалистов по творчеству Чехова Александр Чудаков написал свой «роман-идиллию» об уходящей жизни, многие удивились. Даже жена и соратница Мариэтта Чудакова не знала, что впервые он задумался о таком романе в 18 лет. Запись в его дневнике: «История моего современника. Попробовать написать историю молодого человека нашей эпохи, используя автобиографический материал, но не давая своего портрета». Сама книга для нее сюрпризом, конечно, не стала, она ее ждала. Когда роман в 2011 году получил премию «Русский Букер десятилетия», принимавшая награду за погибшего мужа Мариэтта Чудакова говорила, что «с двадцати лет, слушая открыв рот его рассказы о быте маленького сибирского города, звучавшие для москвички как повествование о тридевятом царстве, буквально умоляла его писать. Не сомневалась, что получится».
Мемуарный роман Александра Чудакова о большой семье рассказчика Антона, его деде из поповской семьи и дворянке бабушке — это, конечно, никакая не современная проза, а художественное отражение полувека ушедшей жизни, которую помнят все меньше людей. Как блестяще сформулировал Андрей Немзер, «читая и перечитывая Чудакова, понимаешь, от какого наследства мы — все, для кого слова „Россия“, „свобода“ и „культура“ сохранили смысл, — не хотим и не имеем права отказываться».
«Ложится мгла на старые ступени» — альбом памяти энциклопедически образованного человека из удивительной семьи, которая с достоинством выживала в Чебачинске, на границе Сибири и Казахстана — месте ссылки, где можно было встретить «горючую смесь из интеллекта самой высшей пробы, раскулаченных хозяйственников, ярых оппозиционеров, смирившихся, озлобленных, опускающих руки, выживающих…». Это книга о том, как и за счет чего человек остается собой, сохраняет свой стержень и суть, невзирая на времена. Литературовед Олег Лекманов, неизбежно называя книгу Чудакова «лучшим, что было написано на русском языке за последние 30 лет», говорит о противопоставлении разума хаосу, с которым могут справиться только люди, по-настоящему сильные духом, как дед Антона.
Писательский метод Чудакова лучше всего, пожалуй, передает вот какая цитата: «Дед знал два мира. Первый — его молодости и зрелости. Он был устроен просто и понятно: человек работал, соответственно получал за свой труд и мог купить себе жилье, вещь, еду без списков, талонов, карточек, очередей. Этот предметный мир исчез, но дед научился воссоздавать его подобие знанием, изобретательностью и невероятным напряжением сил своих и семьи, потому что законов рождения и жизни вещей и растений не в состоянии изменить никакая революция. Но она может переделать нематериальный человеческий мир, и она это сделала».
Как блестяще сформулировал Андрей Немзер, «читая и перечитывая Чудакова, понимаешь, от какого наследства мы — все, для кого слова „Россия“, „свобода“ и „культура“ сохранили смысл, — не хотим и не имеем права отказываться».
Читайте также
Александр Павлович и сам по рассказам близких и собственным, накрепко впечатавшимся воспоминаниям воссоздает, с одной стороны, предметный мир императорской России, из которого вышли его дед и бабка, с другой — само время, послереволюционное, послевоенное, советское, антиматериальное и непредсказуемое.
В 2017 году этим же путем пройдет поэтесса, филолог Мария Степанова в своей философско-документальной книге «Памяти памяти. Романс» об осмыслении прошлого через распутывание семейных связей. Ее эссеистичный текст, где предметный мир затягивает тебя в неведомые глубины памяти и воссоздает порядок истаявшей реальности, вошел в короткий список Международной Букеровской премии. Интересно, что премией «Нос» «Памяти памяти» Степановой тоже признана книгой десятилетия (2009–2019) пополам с «Метелью» Владимира Сорокина.
«Венерин волос», Михаил Шишкин (2005)
В условной библиотеке русской прозы всегда есть особый шкаф, на котором наклеены невидимые ярлыки: «интеллектуальная проза», «литература постмодерна», «русский Джойс» и тому подобные. И, с одной стороны, это своего рода литературный снобизм и претензия на элитарность, с другой — некоторые книги действительно требуют от читателя как минимум широкого кругозора, чувства языка и привычки читать сложные тексты. Собственно, все тексты Михаила Шишкина, начиная с рассказа «Урок каллиграфии», стоят в этом шкафу на самом видном месте.
Будучи наследником русской литературоцентричной культуры, для которого текст является природной стихией, естественной средой, Шишкин с самых ранних своих произведений демонстрирует свободное владение всеми стилями письма. Критик Елена Макеенко называла роман 1993 года «Всех ожидает одна ночь» (опубликованный до этого под названием «Записки Ларионова») «энциклопедией классических стилей русской литературы», писательским упражнением, в котором Шишкин обстоятельно исследует стилистику отечественной прозы. Позже, когда в 1995 году он уехал в Швейцарию и оказался писателем в эмиграции, язык из инструмента превратился в убежище. Безупречно им владея, Шишкин с упоением сочетает совершенно разные стили в одном тексте, создавая особый мир. Это роднит его с Владимиром Сорокиным, с которым Шишкин играет на одном поле, и это же побуждает сравнивать тексты Шишкина с прозой Саши Соколова, с одной стороны, и Джеймса Джойса — с другой. Кроме сложной и стилистически прекрасной лингвофилософии, которая, пожалуй, естественна для русского писателя в эмиграции, Шишкин абсолютизировал и вывел на новый уровень еще одну знаковую для нашей литературы тему — тему двойников.
Проблема оригинала и копии, подлинности и присвоенности есть во всех трех главных романах Шишкина: «Взятии Измаила», «Венерине волосе» и «Письмовнике». (Их можно рассматривать как трилогию и говорить о каждом, но и обсуждения «Венерина волоса», получившего Нацбест и «Большую книгу», вполне достаточно.) Писатель сразу указал, что «Венерин волос» — роман-коллаж, и до краев наполнил всевозможными текстами: историями беженцев, желающих остаться в Швейцарии; письмами, которые герой пишет своему сыну; мемуарами певицы Беллы, прожившей сто лет. Главный герой, как когда-то сам Шишкин, работает переводчиком — толмачом — для иммиграционных властей Швейцарии и бесконечно слушает истории желающих зацепиться за Европу выходцев из СССР, стараясь отделить правду от вымысла. И главное здесь собственно текст.
Главный герой, как когда-то сам Шишкин, работает переводчиком — толмачом — для иммиграционных властей Швейцарии и бесконечно слушает истории желающих зацепиться за Европу выходцев из СССР, стараясь отделить правду от вымысла. И главное здесь собственно текст.
Читайте также
Разбирая устройство романов Шишкина, проницательная Елена Макеенко говорила, что он «работает внутри метапрозы — художественной литературы о письме. Пытается создать тотальный текст о тотальном тексте. Но, что самое важное, говорит, по сути, все-таки не о языке, а о бытии». Если Евгений Водолазкин своими романами подводит читателя к мысли о том, что времени нет, Михаил Шишкин из нее исходит, это его отправная точка. Все, отраженное словом, живет вечно. Как формулирует сам писатель, «ответить на прямой вопрос, где и когда происходит действие, сложно — оно происходит всегда и везде». Смещенный хронотоп, где прошлое, настоящее и будущее сливаются воедино, — это шишкинская литературная карта, а пульсирующий то отчетливее, то слабее вопрос о преодолении смерти (через язык, через любовь и в конечном итоге через саму смерть) — это навигатор по ней. Закономерно, что подчиняющий себе время Шишкин прекрасно его пульс чувствует и много работает с современным фактическим материалом.
Да, он обращается к истории, к прошлому и может заставить читателя перемещаться из дореволюционной России в древнюю Персию, но ему нет нужды капсулизироваться в уже исследованном: на его карте находится место всему, в том числе личному опыту и окружающей действительности, осмыслить которую и зафиксировать в слове берется далеко не каждый русский автор.
«Золото бунта», Алексей Иванов (2005)
Представьте, что многочисленные поклонники «Властелина колец» вдруг узнали бы, что Средиземье реально существует на карте, до Мордора, если захотеть, можно добраться, а Кольцо Всевластья принадлежало реальным людям и их потомки до сих пор живы. Представили? Вот нечто очень похожее испытывают читатели «Золота бунта», когда понимают, что масштабный эпос Алексея Иванова, любовно и тщательно выписанный мир сплавщиков, вогулов, старцев, разбойников, имеет совершенно определенные пространственные и временные координаты вдоль бурной реки Чусовой. Если честно, от этого просто захватывает дух.
«Золото бунта» — мощный, самобытный текст о временах и местах малоизученных и малоописанных. Алексей Иванов, опираясь на досконально изученную им реальную историю, с помощью языка — своего рода филологической реконструкции — создает собственный романный мир, многомерный, детальный, живой. Получается, с одной стороны, очень динамичный приключенческий роман с ярким героем, что уже очень хорошо (а для русской литературы, признаемся честно, еще и крайне редко). А с другой стороны, если вдруг одних приключений и удали молодецкой мало, стоит чуть копнуть в сторону — открывается бездна подлинных историй (собственно, часть из них можно найти в нон-фикшен-книге Иванова «Message: Чусовая»).
События романа происходят в конце XVIII века на Урале, где вся жизнь выстроена вокруг бурной и своенравной реки. Чусовая единственная связывала уральские горные заводы с центральной Россией, по ней шли «железные караваны», которые опытные сплавщики вели между скал. Имя реки на языке коми означает «река теснин». Острые, смертельно опасные скалы — бойцы действительно нагоняли страх на тех, кто решался бросить реке вызов, как главный герой — молодой сплавщик Остафий Переход. Отец Осташи был лучшим сплавщиком Чусовой, и его внезапная гибель не дает сыну покоя. «Осташа знал, что не было в батиной удаче никакой удачи — только знание, верный глаз, навык, твердая рука и крепкая воля. На Чусовой удач не бывает». К тому же вокруг слишком много разговоров о том, что смерть его подстроена и связана со спрятанным золотом из пугачевской казны (действие происходит в 1778 году, через четыре года после восстания Пугачева). Вернуть отцу доброе имя и отыскать «золото бунта» — дело чести, и вольный, упрямый парень отправляется на поиски ответов.
«Золото бунта» — мощный, самобытный текст о временах и местах малоизученных и малоописанных. Алексей Иванов, опираясь на досконально изученную им реальную историю, с помощью языка — своего рода филологической реконструкции — создает собственный романный мир.
Читайте также
«Нашу страну на всем протяжении истории и пространства объединяют запреты»: интервью Алексея Иванова
Надо знать, что в этих местах если и есть у кого-то власть, кроме реки Чусовой, так это у старцев-истяжателей, которые управляют землями из тайных раскольничьих скитов. Только они да вогульские шаманы (и шаманки) правят здесь бал, и даже истинно верующие признают их силу. Алексей Иванов, щедро сплавляя фольклор с собственной фантазией, а существующие обряды — с вымышленными, мифологизирует досконально известные ему места и за счет языка делает романные события более подлинными, чем реальные. Этот «магический языческий реализм», как говорит редактор книги Алексей Портнов, зачаровывает и покоряет. Повторить этот фокус на русском литературном поле (да еще и на отечественном историческом материале) не удалось пока никому. Ну а если этого мало, добавлю, что «Золото бунта, или Вниз по реке теснин» — лучший русский роман о сексе, а Алексей Иванов пока единственный современный автор, у которого получается естественно и убедительно писать о страсти между мужчиной и женщиной.
«Лавр», Евгений Водолазкин (2012)
Доктору филологии, специалисту по древнерусской литературе Евгению Водолазкину в «Лавре» удалось показать взаимопроникновение любви и веры, их тесную спаянность и вневременную суть. Неисторический роман о жизни средневекового травника Арсения, которая постепенно превращается в житие Лавра, оказался многим созвучен и сразу получил обе главные российские литературные премии — «Ясную Поляну» и «Большую книгу». «Лавр» переведен на тридцать с лишним языков, его много и бурно обсуждают (я не случайно включила роман Водолазкина в число книг, о которых читатели готовы спорить бесконечно, предложив свой вариант решения), спектакль в МХАТ имени М. Горького, сохранивший авторский текст, идет с неизменным аншлагом.
Доктору филологии, специалисту по древнерусской литературе Евгению Водолазкину в «Лавре» удалось показать взаимопроникновение любви и веры, их тесную спаянность и вневременную суть.
Читайте также
7 главных трендов современной российской литературы: от исторического романа до магического реализма
Но лучше всего значимость «Лавра» для сегодняшнего читателя, пожалуй, отражает его включение в топ-10 лучших книг мировой литературы о Боге, по версии The Guardian. Религия перестала быть неотъемлемой частью жизни человека, но это не означает, что человек не задается вопросами о вере и о Боге. И, возможно, для тех, кто не может опереться на некую догму, вопросы веры, самоотречения, искупления, покаяния, истинной любви, вопросы Добра и Зла стоят еще острее. Евгений Водолазкин спокойно и очень взвешенно говорит о вещах личных и сакральных, показывая нам человека вне времени — его сомнения и его путь. Истинная любовь преодолевает время, очищает душу и спасает ее, потому что в высшей точке любовь к человеку и любовь к Богу сливаются воедино. Закрывая роман, точно знаешь: для любви нет прошлого или будущего, есть вечность.
«Теллурия», Владимир Сорокин (2013)
Совершенно очевидно, что если из всего списка современных русских писателей надо будет оставить одно имя, то останется Владимир Сорокин, как бы кто ни относился к его текстам. Полностью погруженный в язык, литературу и контекст, Сорокин в своих книгах не просто отражает настоящее и/или конструирует будущее, подсвечивая, препарируя или утрируя его особенности, — он заполняет временные рамки таким живым и точным языковым материалом, что одна его книга заменит литературоведам будущего весь корпус текстов того же периода. В этом смысле «Теллурия» показательнее остальных сорокинских книг, потому что в мире нового Средневековья, где старшее поколение еще помнит полет прежнего правителя со стерхами, а новое уже связывает свое будущее с отдельными княжествами, вариаций языкового отражения действительности целых 50.
В 2022 году (да-да, обещанное Сорокиным (анти)утопическое будущее практически наступило) открыли редкоземельный металл теллур и его чудодейственное свойство преображать реальность. Правильно забитый в голову теллуровый гвоздь «дает не эйфорию, не спазм удовольствия, не кайф и не банальный радужный торч. Теллур дарует вам целый мир». И сам роман тоже. В «Теллурии» 50 глав, каждая из которых написана в своем стиле: здесь и сказка, и былина, и газетный репортаж, и партийная агитка, и любовный заговор. Сорокин не ограничивается родной культурой, в конце концов, мир, в котором на Алтае существует республика Теллурия — единственная, где теллуровые гвозди не считают наркотиком, — это мир, переживший войну христианской и исламской цивилизаций. А потому Сорокин покажет и рыцарский роман, и пьесу, и анекдот, и даже исповедь, виртуозно владея языком и чувствуя себя абсолютно свободно на любом его уровне. В мире нового Средневековья он создал идеальное пространство для демонстрации своих стилистических возможностей.
Совершенно очевидно, что если из всего списка современных русских писателей надо будет оставить одно имя, то останется Владимир Сорокин, как бы кто ни относился к его текстам.
Читайте также
Сразу после выхода «Теллурии» первым прочитавший роман критик Лев Данилкин отмечал, что «под этим „нынешним“ сумасшествием обнажаются более архаические (фольклорные, советские, интеллигентские и т. п.) культурные и стилистические пласты, возникает своего рода турбина, вырабатывающая комический эффект. И это, конечно, клондайк для Сорокина, с его гипертрофированным языковым слухом и талантом воспроизводить — вагонами — тончайшие нюансы речевых практик». Владимир Сорокин действительно через язык творит мир. Причем не романный, а вполне себе реальный (вот кого надо просить внедрить в языковое сознание людей феминитивы). «Все-таки я не социолог, не историк, не политтехнолог. Мой механизм — это антенна, которая выдвигается, когда я сажусь за свой письменный стол. Она ловит шум времени, как и всегда у писателей», — признавался сам Сорокин. Не знаю, как там «всегда у писателей», может, у точно чувствующего «шум времени» Джулиана Барнса, Мишеля Уэльбека и некоторых других так и есть, но в русской литературе писателей с такими тонкими настройками точно немного.
P. S. Если честно, я была уверена, что книги Сорокина редко нравятся женщинам без филологического образования, пока однажды моя соседка (в прошлом бухгалтер, а сейчас московская пенсионерка под девяносто) не сказала мне: «Знаете, Наташенька, лучшее, что появилось в русской литературе за последние двадцать лет, — это „Метель“ Владимира Сорокина. Ничего подобного я больше не встречала. Читали?» «Читала», — ответила я и на следующий день принесла ей «Доктора Гарина» — книгу о том, что случилось с героем «Метели» 10 лет спустя.
Материал публикуется в двух частях. Вторую часть можно прочитать здесь.
Фотография: unsplash.com
