Рождественские повести и рассказы были особенно популярны в XIX и начале ХХ веков — писали в этом жанре и в России, и в Европе, и в Америке. Николай Гоголь, Чарльз Диккенс, Николай Лесков, Федор Достоевский, Антон Чехов, Анатоль Франс, Сельма Лагерлеф, Леонид Андреев, Владимир Набоков, О’Генри. Это далеко неполный список авторов, писавших рождественские произведения. Писатели очень разные — разное у них и Рождество, иногда диаметрально противоположное по смыслу.
Такую литературу специалисты называют календарной, так как она приурочена к определенной праздничной дате. А значит, и обусловлена его природой и содержанием. Основателем жанра и главным автором рождественских произведений в мире считают Чарльза Диккенса. Его тексты, конечно, повлияли и на отечественных авторов, но все же стоит упомянуть об «особом пути» русской литературы и в случае с Рождеством.
Фольклорные истоки рассказов о Рождестве
В России рассказы и повести, связанные с Рождеством, чаще называли святочными. Ибо восходят они нередко не к европейским образцам, а к восточнославянскому фольклору. Святки — это праздничные дни от Рождества до Крещения. В дохристианскую эпоху примерно на это время приходились праздники, связанные с поворотом солнца к лету. Они сопровождались шумным весельем, гуляньями, колядованием. После принятия христианства еще долгое время на Руси сохраняется двоеверие: языческие традиции, связанные со святками, не уходят, а трансформируются, оставаясь в виде обрядов, легенд, народных поверий.
Само время святок в народном сознании воспринимается как двойственное. Это светлые торжественные дни, рождение Спасителя и, в тот же момент, время карнавального веселья. По народным поверьям, это период, когда нечистая сила максимально близка к человеку. Нечисть свободно ходит по Земле, может навредить, сделать каверзы, предсказать будущее или как-то иначе вступить в контакт с людьми. А значит, это и время рассказов о нечистой силе, о победе над ней и о других чудесах. В фольклоре такие рассказы называли быличками или бывальщинами. Часто рассказывались они как нечто, произошедшее взаправду и слышанное рассказчиком от путника, знакомого или другого заслуживающего доверия источника.
К таким рассказам типологически восходит повесть Гоголя «Ночь перед Рождеством». События ее приходятся во время праздника и занимают около суток. Здесь земная обычая жизнь совершенно органично переплетается с миром потусторонним. Инфернальные силы у писателя — привычная часть жизни. Например, черта, укравшего месяц, может не просто увидеть, но и узнать совершенно любой, если хорошенько приглядится:
В финале у Гоголя нет прямого нравоучения и морали. Его герой побеждает черта скорее в бытовом смысле, заставляя его помогать в добывании царских черевичек.
Читайте также
«Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей. Завтра же, с первыми колоколами к заутрене, побежит он без оглядки, поджавши хвост, в свою берлогу».
Чудеса здесь сказочные, яркие, но для героев они вполне обыденные, повседневные. То, что вареники сами запрыгивают в рот к Пацюку, не особо удивляет кузнеца Вакулу. Его интересует скорее техническая сторона вопроса: как они попадут в сметану. Сам черт может иметь личную обиду на конкретного человека и делать ему пакости из личной неприязни. Он, как и вся нечисть, крепко вписан в гоголевский мир, в котором даже черт — часть чего-то праздничного, великолепного.
«Чудно блещет месяц! Трудно рассказать, как хорошо потолкаться в такую ночь между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками, готовыми на все шутки и выдумки, какие может только внушить весело смеющаяся ночь. Под плотным кожухом тепло; от мороза еще живее горят щеки; а на шалости сам лукавый подталкивает сзади».
Развязка в повести счастливая, что характерно и для народных устных рассказов, и для классического европейского рождественского текста. В финале у Гоголя нет прямого нравоучения и морали. Его герой побеждает черта скорее в бытовом смысле, заставляя его помогать в добывании царских черевичек. В украинских народных сказаниях герои вообще часто заставляют нечисть выполнять какие-то задания. Высокого смысла победы добра над злом в этом почти нет. В конце же кузнец Вакула добивается своей заветной мечты. Бытовой оптимизм повести в том, что это не результат чудес и действия потусторонних сил. Лишь упорство и неотступное следование своим идеалам приводит его к успеху.
Христианский гуманизм Диккенса
В рассказах Диккенса так же, как у Гоголя, соединяются языческие и христианские мотивы. Но помимо европейской народной культуры повлияла на него и воспитательная проза. Природа чуда и его воздействия на мир в классической рождественской повести Чарльза Диккенса «Рождественская песнь в прозе: святочный рассказ с привидениями» совсем не такие как у Гоголя. Как и во всех других его рождественских произведениях здесь всегда присутствуют потусторонние силы: духи, приведения, феи, эльфы. Но у Диккенса — это всегда из ряда вон выходящее событие. Герои никогда не бывают готовы к этой встрече, она для них становится потрясением. И перемены в них всегда результат именно этой невероятного и немыслимого столкновения:
«Да он и теперь не мог этому поверить, хотя снова и снова сверлил глазами призрака и ясно видел, что он стоит перед ним, и отчетливо ощущал на себе его мертвящий взгляд. Он разглядел даже, из какой ткани сшит платок, которым была окутана голова и шея призрака, и подумал, что такого платка он никогда не видал у покойного Марли. И все же он не хотел верить своим глазам».
Рождественские повести Диккенса имеют столь четкую повторяющуюся структуру, что можно смело сказать, что он задает в них образец жанра. События всегда происходят на святках. У него всегда есть чудо, и оно не является органичной частью мира героев. Чудо обязательно приводит к преображению героев. В произведениях всегда есть открытое нравоучение. Так, в первой и самой известной повести («Рождественской песне в прозе») главный герой Скрудж был воплощением неприятного, даже злого человека. Он холоден, фантастически жаден, совершенно не умеет веселиться, сопереживать людям и не способен разделить с кем-то счастье, а уж тем более стать его источником. В финале же он превращается в хрестоматийно положительного персонажа, в которого даже немного трудно поверить.
«И таким он стал добрым другом, таким тароватым хозяином, и таким щедрым человеком, что наш славный старый город может им только гордиться. Да и не только наш — любой добрый старый город, или городишко, или селение в любом уголке <…> На сердце у него было весело и легко, и для него этого было вполне довольно».
Счастье здесь — это всегда домашний и семейный уют. Слово «уют» в разных формах постоянно повторяется в его текстах. Это доминанта идиллии у Диккенса, избавление от тотального одиночества.
Читайте также
Потусторонние силы у Диккенса показывают человеку, как он заблуждается. Герои прозревают именно благодаря этой встрече. Они меняются, потому что тоже хотят приобщиться к счастью. А счастье здесь — это всегда домашний и семейный уют. Слово «уют» в разных формах постоянно повторяется в его текстах. Это доминанта идиллии у Диккенса, избавление от тотального одиночества. Описания уютного мира порой могут казаться даже приторными. Но внутри вселенной Диккенса ничто не «слишком». Герои вместе, пусть у небогатого, но теплого и уютного семейного очага, а значит, они защищены и счастливы:
«Тем временем уже стемнело, и повалил довольно густой снег, и когда Скрудж в сопровождении Духа снова очутился на улице, в каждом доме во всех комнатах, от кухонь до гостиных, уже жарко пылали камины и в окнах заманчиво мерцало их веселое пламя. Здесь дрожащие отблески огня на стекле говорили о приготовлениях к уютному семейному обеду: у очага грелись тарелки, и чья-то рука уже поднялась, чтобы задернуть бордовые портьеры и отгородиться от холода и мрака».
Новый мир и новое Рождество
И в зарубежной, и в русской литературе продолжателей рождественского жанра было несчетное количество. Но мир во второй половине XIX и начале ХХ века стремительно меняется. Меняется и представление о добре и зле, взгляд на саму суть праздника.
Прозрение сердца в произведениях Сельмы Лагерлеф
Одной из тех, кто изменил жанр, стала шведка Сельма Лагерлеф. В ее «Легендах о Христе» Рождеству посвящен небольшой рассказ «Святая ночь». Лагерлеф первой среди писательниц получила Нобелевскую премию и боролась за права женщин. Может быть, поэтому ее рассказ о ночи рождения Христа — это на самом деле рассказ о бабушке, от которой лирическая героиня и слышала эту легенду.
Начинается ее рассказ с описания личной трагедии в жизни героини:
«Когда мне было пять лет, меня постигло очень большое горе. Более сильного я, кажется, с тех пор и не знала: умерла моя бабушка. До самой своей кончины она проводила дни, сидя в своей комнате на угловом диване и рассказывая нам сказки».
Далее она пересказывает одну из бабушкиных историй. Во вставленном в рамку бабушкиного рассказа повествовании есть и чудо, и перерождение злого человека, и свет:
«Пастух подумал, что бедный невинный младенец может насмерть замерзнуть в этой пещере, и, хотя он был суровым человеком, он растрогался до глубины души и решил помочь малютке. Сняв с плеч свою котомку, он вынул оттуда мягкую белую овчину и отдал ее незнакомцу, чтобы тот уложил на нее младенца. И в тот самый миг, когда оказалось, что и он тоже может быть милосерден, глаза его открылись, и он увидел то, чего раньше не мог видеть, и услышал то, чего раньше не мог слышать».
Все же главным кодом к прочтению рассказа остается его рамка и образ умершей бабушки. Но это повествование не о потере, а о приобретенном от нее даре: «Ни свечи, ни лампады, ни солнце, ни луна не помогут человеку — только чистое сердце открывает очи, которыми может человек лицезреть красоту небесную». Чудо делает жизнь счастливой и наполненной, но увидеть чудо можем лишь мы сами, если откроем сердце — говорит нам Лагерлеф.
Рукотворные чудеса О’Генри
Ирония — главное настроение всего творчества О’Генри. Иронично у него и Рождество. Помимо принципиально иного взгляда на светлый и величественный праздник есть в его новеллах и структурные отличия. Например, у него совершенно нет чудес в привычном понимании слова, ничего сверхъестественного. Это всегда сугубо реалистическое повествование.
Так, в новелле «Дары волхвов» описана история, когда у молодых супругов не хватает денег на рождественские подарки друг другу. В «Рождественском подарке по-ковбойски» и вовсе бандит находит способ расправиться в сочельник со своим заклятым врагом. В итоге, как обычно и бывает у О’Генри, все превращается в нелепицу, ироничный анекдот. Так, каждый из молодоженов жертвует своим главным сокровищем, чтобы купить шикарный подарок другому, но в итоге их подарки оказываются бесполезными. В «Рождественском рассказе» же анекдот в том, что коварный убийца убит человеком неловким и боязливым.
Кажется, что чудес нет, и с рождественским жанром новеллы О’Генри роднит лишь календарная привязка. На самом же деле его тексты полны чудес, но совершают их люди. Малыш из Фрио — человек, которого никто не любит и все боятся, отпетый преступник, — совершает чудо, отказываясь совершать зло. Взамен на это он обретает покой. Пусть даже и вечный.
В «Дарах волхвов» сила любви героев выводит их на одну доску с библейскими героями. Парадоксальным и чудесным образом их бессмысленные подарки показывают им самим и читателям бесконечную силу любви.
Читайте также
Рождество и революция: мир глазами Достоевского
Русская литература была бы не тем, чем кажется, если бы довольно быстро не превратила рождественский рассказ в нечто совсем иное. Таково произведение Федора Достоевского «Мальчик у Христа на елке». Невероятно пронзительное повествование про незащищенное, обижаемое, голодное и напуганное маленькое существо, жалость к которому становится совсем уж душераздирающей в сцене, когда мальчик, вдруг забыв про холод, голод, страхи и все плохое, наблюдает за куколками в витрине. И так безыскусно и искренне радуется этому зрелищу, что вся его невинность и беззащитность будто умножаются во много раз:
«Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, — только вот из-за стекла не слышно. И подумал сперва мальчик, что они живые, а как догадался совсем, что это куколки, — вдруг рассмеялся. Никогда он не видал таких куколок и не знал, что такие есть! И плакать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куколок».
Разумеется, мальчик погибает. Он замерз за дровами в чужом дворе, где спрятался от ужаса большого мира. А уже после смерти не то в видении, не то в предсмертном сне, не то в фантазии автора он попадает на елку ко Христу:
«Где это он теперь: все блестит, все сияет и кругом все куколки, — но нет, это все мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно».
Так парадоксально и удивительно глубоко верующий писатель-почвенник Федор Достоевский создает произведение, призывающее, по сути, незамедлительно изменить миропорядок.
Читайте также
Это будто бы случившееся чудо не дано автором читателю в утешение, как это было в сказке Андерсена «Девочка со спичками». Полностью такую возможность убивает последняя фраза рассказа: «На то я и романист, чтоб выдумывать». В доказательство этой версии есть еще и первая часть повествования «Мальчик с ручкой», где довольно подробно описывается судьба таких же, как герой рассказа, мальчиков, но тех, что не замерзли за дровами. И она еще горше и безысходнее.
И хоть нет здесь никакого нравоучения от автора, но рассказ явно адресован тем, кто не замечает таких «мальчиков» на улице, отворачивается или дает им копеечку, ничего не меняя в самом устройстве вещей. Это остросоциальное повествование, едва ли не призывающее прямо сейчас совершить революцию. Так парадоксально и удивительно глубоко верующий писатель-почвенник Федор Достоевский создает произведение, призывающее, по сути, незамедлительно изменить миропорядок.
Жизнь бесконечна
Владимир Набоков в рассказе «Рождество» не являет сверхъестественных чудес даже в качестве видения или сна. И в то же время это едва ли не единственный рождественский рассказ, где подробно и даже детально показано таинство появления новой жизни. При этом это рождение и структурно, и сюжетно противопоставлено смерти, которая является сюжетообразующим событием рассказа.
Главный герой Слепцов похоронил своего сына подростка. Его горе велико и безбрежно:
« — Я больше не могу…– простонал он, растягивая слова, и повторил еще протяжнее: — не — могу — больше…
"Завтра Рождество, — скороговоркой пронеслось у него в голове: А я умру. Конечно. Это так просто. Сегодня же…" Он вытащил платок, вытер глаза, бороду, щеки. На платке остались темные полосы.
–…Смерть, — тихо сказал Слепцов, как бы кончая длинное предложение».
Но именно после этого слова вдруг жизнь берет верх:
«И крылья — еще слабые, еще влажные — все продолжали расти, расправляться, вот развернулись до предела, положенного им Богом, — и на стене уже была — вместо комочка, вместо черной мыши, — громадная ночная бабочка, индийский шелкопряд, что летает, как птица, в сумраке, вокруг фонарей Бомбея.
И тогда простертые крылья, загнутые на концах, темно-бархатные, с четырьмя слюдяными оконцами, вздохнули в порыве нежного, восхитительного, почти человеческого счастья».
Биология, витальность побеждают страдания и тоску. Они оказываются сильнее. Так, в рассказе, где вроде бы отрицается сама суть Рождества, где в связи с этим праздником появляется мысль о смерти, вдруг жизнь побеждает эту самую смерть. И чудом здесь становится само появление жизни, ее неостановимость и бесконечность даже вопреки конечности жизни каждого существа в отдельности.
Вместо вывода
Как бы ни менялся рождественский рассказ, как бы ни менялась его структура, его отношения с чудом, в нем всегда есть идеал и стремление к нему. Остается это стремление к идеалу даже в советских образцах жанра. Например, в рассказе «Чук и Гек» Аркадия Гайдара. Формально он не рождественский, а новогодний, но в нем есть и чудо, и идеал счастливой семьи — семьи «нового» человека.
Любопытно и то, что сегодня жанр рождественской истории в основном эксплуатируется в массовой культуре. И это, конечно, не только потому, что он легко воспроизводим, так как содержит много штампов и повторяющихся сюжетов. Просто таким образом масскульт демонстрирует нашу коллективную тоску по идеалу.
И, в общем, правильно делает.
Фотографии: www.pexels.com
