«Хиханьки в коридорах времени»
Владимир Владимирович Набоков родился в год празднования столетия Пушкина, и можно сказать, что это наложило на него свой отпечаток. Есть между ними и что-то общее, какая-то странная рифма. Пушкин, никогда не выезжая из России, создал русский литературный язык. Набоков, проведя большую часть жизни вне России, сохранял и преумножал этот русский язык, когда на родине от него уже почти ничего не осталось. «Личная моя трагедия, — писал Набоков в предисловии к русскому изданию „Лолиты“, — что мне пришлось отказаться от природной речи». Сто лет спустя после пушкинской смерти на охрану его наследия встала целая толпа пушкинистов, с величайшим вниманием изучавших каждый шаг его недолгой жизни.
Пушкин не просто говорил в нашей коллективной читательской памяти, но и жил в ней, вертел романы, спорил, страдал. Сто лет спустя после набоковского рождения над его наследием корпят с усилием средневековых монахов, корпевших над Библией, несколько преданных набоковедов. Поскольку ни один другой писатель не требует от читателя такой истовой, почти религиозной преданности самому священному телу литературы, бдение над Набоковым само по себе превращается в литературный акт. Так, книга филолога Александра Долинина «Комментарии к „Дару“» была даже номинирована на премию «НОС» и чуть было не получила ее. Это очень по-набоковски — возвести само чтение в событие литературы.
Поскольку ни один другой писатель не требует от читателя такой истовой, почти религиозной преданности самому священному телу литературы, бдение над Набоковым само по себе превращается в литературный акт.
Читайте также
И тут, конечно, между Набоковым и Пушкиным, да и всеми остальными, пролегает огромная пропасть. Пушкин был поэт народный, прикоснуться к нему мог каждый, и благоговеющие литераторы ХХ века сделали все от них зависящее, чтобы этот опыт упростить, как в «Прогулках с Пушкиным» Андрея Синявского, где вот же он, брат Пушкин, живой и дышит. Набоков был писателем, чуждым любой простоте и «народности», он презирал все вульгарные подходы к литературе вроде отождествления с персонажем или, не дай бог, панибратства с автором. «Мне отвратительно залезать в драгоценную жизнь великого писателя и подглядывать за ее течением из-за забора, — писал он, — ненавижу вульгарность этого „общечеловеческого интереса“, шуршание юбок и хиханьки в коридорах времени — ни один биограф никогда не заглянет в мою собственную жизнь».
«Читать, задыхаясь от восторга»
Итак, в Набокова нам, по Набокову, заглядывать запрещено, он этого не одобрил бы. Литература, по Набокову, всегда должна была быть отделена от жизни, и не только жизни писателя, но и всяких попыток что-то там актуализировать. «Назвать рассказ правдивым значит оскорбить и искусство, и правду». И можно сказать, что главное, что сам Набоков сделал для широкого читателя, даже если не для читателя своих книг, — это постарался научить его читать. В 1940-е и 1950-е годы, переехав из Европы в Америку, Набоков вел курс по русской и зарубежной литературе в колледже Уэллсли и затем в Корнеллском университете. Это Набоков между набоковыми — он уже написал свои главные русские романы и еще не приступил к главным американским.
Литературная слава, еще казалось, обошла его стороной, и оставалась только любовь к литературе других. Он не был простым лектором, наоборот: требовательным, даже капризным, отправляющим студентов на бесчисленные пересдачи, если они не могли назвать цвет обоев в гостиной мадам Бовари. И тем не менее студенты его обожали. Его лекции были опубликованы уже посмертно, в 1980-х, и, наверное, переиздаются сегодня не реже «Лолиты». Это опыты внимательного, небанального прочтения как книг, которыми Набоков восхищался (его замечания о Джойсе и Прусте бесценны), так и авторов, которых терпеть не мог («безвкусицу Достоевского», например, ему оценить было непросто). Но главное в лекциях Набокова — даже не конкретные замечания об отдельных писателях, а уроки чтения как такового.
Литература, по Набокову, всегда должна была быть отделена от жизни, и не только жизни писателя, но и всяких попыток что-то там актуализировать.
Читайте также
Читатели, писал Набоков, делятся на два типа. Первый — эмоциональный, это когда читатель узнает в произведении искусства себя. Все это восхищение родными и знакомыми пейзажами — от читательской незрелости, а отождествление себя с персонажем книги и вовсе худший из возможных вариантов чтения. Единственный правильный инструмент чтения книги — это бесконечное читательское наслаждение, книгу стоит «читать, задыхаясь от восторга». «Чуткий, заслуживающий восхищения читатель отождествляет себя не с девушкой или юношей в книге, а с тем, кто задумал и сочинил ее», — говорил Набоков в лекции, как будто заранее предупреждая тех, кто десять лет спустя станет читать его «Лолиту» как исповедь автора или рассказ о педофилии.
Правильный читатель, по Набокову, не ведется на сюжет, не читает роман, чтобы порыдать над судьбой его персонажей, и никогда не глотает его большими дозами. Вообще, единственный способ правильного чтения для него — это перечитывание. «Литературу надо принимать мелкими дозами, раздробив, раскрошив, размолов, — тогда вы почувствуете ее сладостное благоухание в глубине ладоней».
Интересно, что этот завет совпадает с опытом Ханьи Янагихары, которая рассказывала в эссе о «Лолите», как впервые прочитала роман в 13 лет и с тех пор ежегодно перечитывала (правда, ни разу не прочитала дальше первых ста страниц). Для нее важен не сюжет, а язык, наслаждение человека, играющего с чужой речью. Можно взять первые сто страниц «Лолиты», разрезать их на отдельные фразы и доставать каждую по отдельности — и каждый раз это будет дивный, исключительный читательский опыт.
«Книги живут дольше девушек»
Голос Янагихары в защиту Набокова тем важнее, что такие голоса в Америке звучат все реже. В эпоху #MeToo самая известная книга Набокова становится книгой о насилии — продвинутых читателей возмущает не только сам сюжет, но и то, как героиня в нем лишена голоса, говорят за нее мужчины. Набокову непросто было опубликовать «Лолиту» и в 1955 году, и пришлось доказывать, призвав целый третейский литературный суд, что его книга не порнография — а литература. Теперь же ее критикуют не только справа, но и слева, и в крайне политизированном литературном мире 2020 года эта критика куда опаснее.
Можно считать, все ключи к «Лолите» были даны автором еще до того, как она была написана. Так, в лекциях он говорил о «Госпоже Бовари»: девушки Эммы никогда не было, книга пребудет вовеки, а значит, книги живут дольше девушек, а девушки и вовсе не важны. Но сегодня мало какой читатель готов отпустить себя в этот сад эстетических наслаждений, не проверив его заранее на политическую стерильность. Так, например, исследовательница Сара Вайнман, в своей недавней книге «Подлинная жизнь Лолиты» раскопавшая историю Салли Хорнер (возможно, вдохновившую Набокова на то, чтобы окончить роман), оказала писателю дурную услугу — сама того не желая.
Сегодня мало какой читатель готов отпустить себя в этот сад эстетических наслаждений, не проверив его заранее на политическую стерильность.
Читайте также
Ведь если история девочки, украденной педофилом, была на самом деле, это приближает «Лолиту» к реальности, в которой она воспевает невозможное — педофилию. Известно, что Набоков яростно противился тому, чтобы его роман считали романом о любви, но он не знал, что судьба его окажется еще печальнее. Возможно, не зря он сетовал после, что не сделал главную героиню «мальчиком, или коровой, или велосипедом».
Но, с другой стороны, именно из-за этого дискомфорта чтение главного романа Набокова, как и других его романов и повестей, нам так важно. Оно позволяет натренировать читательскую мышцу, увидеть чистое эстетическое целое и перестать видеть в каждой новой книге сплошную повестку дня. Актуальность убивает литературу понемногу, но в итоге это гораздо большая и непосредственная ей опасность, чем умирающие и гаснущие книжные тиражи. Для Набокова актуальность была синонимом пошлости, а единственным противоядием от пошлости — мерцание эстетического совершенства. Что сам он был чистейшим образцом такого совершенства — давно уже доказательств не требует.
