Самый известный персонаж Иоганна Вольфганга фон Гёте — Фауст — бродит по земле гораздо дольше, чем двести лет, прошедшие с публикации первой части трагедии в 1808 году. Легенды об ученом муже, посягнувшем на плоды с древа знаний не научных, а магических, позволяющих постичь «все действия, все тайны, всю мира внутреннюю связь», ходят с тех самых пор, когда могущественнейшими и мудрейшими людьми в просвещенной Европе считались алхимики.
У этого образа множество прототипов — от библейского Симона Волхва, родоначальника всех церковных ересей, раннесредневекового Теофила Аданского, известного как первый священнослужитель, заключивший сделку с дьяволом (и угодившего, кстати, даже в православные Четьи минеи), и его «современника» Мерлина, до псевдоученого Доктора (как правило, права или богословия) из комедии дель арте — четвертого участника венецианского квартета масок после Арлекина, Бригеллы и Панталоне. В нем можно проследить отдельные черты Прометея, отчаявшегося нести свет знаний («Когда людей учу, их научить, исправить — не мечтаю!») и даже Дон Жуана, еще раньше бросившего вызов потусторонним силам. Однако самый известный из них — это странствующий целитель, маг, астролог и предсказатель Иоганн Георг Фауст (предположительно ок. 1480–1541); источники сообщают, что его существование подтверждал сам ближайший сподвижник Лютера Филипп Меланхтон, знававший его по родным вюртенбергским местам.
Старейшие упоминания Иоганна Фауста датируются 1501–1527 годами, эпохой первых печатных гримуаров, то есть сборников колдовских заклятий, позволяющих вызвать и подчинить своей воле могущественных демонов.
Читайте также
Старейшие упоминания Иоганна Фауста датируются 1501–1527 годами, эпохой первых печатных гримуаров, то есть сборников колдовских заклятий, позволяющих вызвать и подчинить своей воле могущественных демонов. Даже если принять как данность, что многие «учебники магического искусства» — фальсификации Нового и Новейшего времени, нет сомнений, что о Фаусте и его интересе к оккультным практикам в XVI веке уже было известно. Всего полстолетия спустя, в 1587 году, с печатного станка Иоганна Шписа сошла первая литературная обработка сказаний — «История о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике», в которой описывалось схоластическое становление героя, то, как он «стал врачом, с усердьем и трудом и в богословие проник» и, в конце концов, «магии решил предаться». Что, разумеется, осуждалось со всей строгостью христианской морали и, как всякая сделка с дьяволом, заканчивалось попаданием в ад.
Именно эта версия, представленная в том же году на Франкфуртской ярмарке (да-да, крупнейшая в мире книжная ярмарка существовала уже тогда!), была переведена на чешский, голландский, французский и английский. В итоге она легла в основу первой фаустианской драмы — «Трагической истории доктора Фауста» (1589 или 1594 года) Кристофера Марло, одного из знаменитейших драматургов елизаветинской эпохи и предшественника Шекспира.
В чем трагедия Фауста?
В чем же, собственно, его трагедия, кроме тяги к знаниям? Разумеется, в том, что на сделку с Мефистофелем Фауст идет далеко не только ради интеллектуальных наслаждений, но и ради наслаждений чувственных, осязаемых, плотских: «Когда в вас чувства нет, все это труд бесцельный», — еще в самом начале сообщает разочаровавшийся в науке доктор своему ученику Вагнеру; «Суха, мой друг, теория везде, а древо жизни пышно зеленеет!», — откликается своей знаменитейшей фразой бес, знающий, как поймать бессильного перед собственными страстями человека на крючок его тайных желаний:
Что ни надень, все мучусь я хандрою,
И уз земных не в силах я забыть.
Я слишком стар, чтоб тешиться игрою,
И слишком юн, чтоб без желаний быть.
Свет ничего не даст мне, я уверен.
«Умерен будь! Лишь будь умерен!» —
Вот песня вечная у нас.
Она терзает наши души,
Ее поют нам хрипло в уши
И каждый день и каждый час!
Встаю ли утром — ждут меня страданья:
Я убежден, что долгий день пройдет
И мне не даст, я знаю наперед,
Ни одного достичь, ни одного желанья!
В чем же, собственно, его трагедия, кроме тяги к знаниям? Разумеется, в том, что на сделку с Мефистофелем Фауст идет далеко не только ради интеллектуальных наслаждений, но и ради наслаждений чувственных, осязаемых, плотских:
Читайте также
Не будем забывать, что в те времена стариком принято было именовать мужчину, по нынешним меркам находящегося в самом расцвете сил и даже не всегда дозревшего до того, чтобы остепениться — лет так тридцати-тридцати пяти. Любовь одержимого Фауста к невинной пятнадцатилетней Маргарите, совершенно не понимающей, какими последствиями ей грозит обольщение со стороны ученого-экспериментатора, обречена закончиться трагически: рождением внебрачного ребенка, утоплением оного в приступе отчаяния и закономерным преданием суду; финал остается открытым — пытающийся вызволить ее из темницы, в которую сам же и завел, Фауст исчезает вместе с Мефистофелем, а взывающая к божьей милости Гретхен то ли погибла (по земным меркам), то ли спасена (по меркам небесным).
Образ Фауста до Гёте
Здесь не грех будет вспомнить и еще одного старшего современника Фауста, архидьякона Клода Фролло. В 1482 году ему минуло аж 36 лет (старик по тем временам). Он священник высокого ранга, видный богослов и ненасытный ученый: «Священнослужители учились у меня целомудрию, ученые — науке!». Разумеется, он тоже алхимик:
«Так как Клод Фролло уже в юности прошел почти весь круг гуманитарных положенных и внеположенных законом наук, то он вынужден был либо поставить себе предел… либо идти дальше, в поисках иных средств для утоления своей ненасытной жажды познания… Говорили, что, последовательно вкусив от всех плодов древа познания, он, то ли не насытившись, то ли пресытившись, кончил тем, что дерзнул вкусить от плода запретного… Он проглотил все разрешенные и одобренные кушанья, которые эти четыре громадные кухни, именуемые четырьмя факультетами, могли изготовить и предложить разуму, и пресытился ими, прежде чем успел утолить свой голод. Тогда он проник дальше, глубже, в самое подземелье этой законченной материальной ограниченной науки. Быть может, он даже поставил свою душу на карту ради того, чтобы принять участие в мистической трапезе алхимиков, астрологов и герметиков за столом, верхний конец которого в Средние века занимали Аверроэс, Гильом Парижский и Никола Фламель, а другой, затерявшийся на Востоке и освещенный семисвечником, достигал Соломона, Пифагора и Зороастра. Справедливо или нет, но так, по крайней мере, предполагали люди».
Попытки оправдать Фауста и превратить его из пропащего человека и воплощения злого рока в стремящегося к безграничному, божественному знанию ренессансного человека приходятся на эпоху Просвещения.
Читайте также
Пагубная страсть к шестнадцатилетней Эсмеральде, всего на год обогнавшей Гретхен, закончилась предсказуемо — в объятиях палача: «Не зная, что делать и как поступить, я донес на тебя в духовный суд».
Попытки оправдать Фауста и превратить его из пропащего человека и воплощения злого рока в стремящегося к безграничному, божественному знанию ренессансного человека приходятся на эпоху Просвещения. К фаустианскому архетипу обращаются Готхольд Эфраим Лессинг в 17-м из «Писем о новейшей литературе» (1759), Фридрих Максимилиан Клингер в романе «Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад» (1791).
Рождение того самого Фауста
Примерно в то же время к Фаусту обращается и «последний человек эпохи Возрождения» — поэт, писатель, драматург, философ, естествоиспытатель, масон и успешный государственный деятель (а также не менее успешный соблазнитель юных девиц) Иоганн Вольфганг фон Гёте: «Прафауст», в котором он впервые разрабатывает тему своей главной трагедии, датируется 1774–1775 годами. В общей сложности работа над произведением растянется почти на 60 лет: первая часть, в которой описывается, сколько нам открытий чудных готовит знакомство с сатаной, и отдается дань модному во времена «Бури и натиска» сюжету о покинутой возлюбленным детоубийце, выходит в свет в 1808 году; вторая, выстроенная на сложнейших аллегориях, сталкивающая средневекового мистика с античными героями, будет окончена в июле 1831 и запечатана в конверт с указанием опубликовать ее лишь после смерти автора (что и произойдет менее чем год спустя). Она подводит символический итог изысканиям самого Гёте в области естественных, политических и философских наук: после долгих лет упорного умственного труда Фауст — в определенном смысле альтер эго своего создателя, — как и положено ренессансному человеку, возвращается к истокам европейской мудрости.
После долгих лет упорного умственного труда Фауст — в определенном смысле альтер эго своего создателя, — как и положено ренессансному человеку, возвращается к истокам европейской мудрости.
Читайте также
Фаустианский сюжет
С тех пор фаустианский сюжет, разошедшийся по всему миру, не дает покоя великим писателям. Любовь-ненависть, союз-противоборство скучающего, не прельщающегося ничем и не изумляющегося ничему интеллектуала с врагом рода человеческого оказывается гораздо интереснее и богаче на интерпретации, чем традиционный подписанный кровью пакт с Люцифером. Чем только не искушают Фауста в его многочисленных воплощениях! Вечной молодостью, способностью безнаказанно предаваться греху и пороку («Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда), ритц-карлтонской роскошью, эпикурейством в плохом смысле этого слова, истинно американским индивидуализмом («Мистер Фауст» Артура Дэвисона Файка), бессовестностью, отличной физической формой и многими другими вещами. Правда, итог всегда один и тот же — в финале у героя не получается ни стать властелином мира, ни овладеть самой прекрасной женщиной, ни обрести вечную жизнь («Эрик» Терри Пратчетта, в оригинале имеющий надзаголовок «Фауст»).
Фауст в русской литературе: Михаил Булгаков
Следуя традиционному разделению на мировую историю и отечественную, всемирную литературу и русскую, вынесем отечественную фаустиану в отдельный список: в нем нам встретятся не только очевидный Булгаков и один из переводчиков гётевского «Фауста» Пастернак, но и такие неочевидные авторы, как Валерий Брюсов и Иван Тургенев.
Булгаковский Воланд по праву может считаться самым обаятельным Мефистофелем в мире. И скоро у нас будет еще одна возможность в этом убедиться — в 2022-м на экраны должна выйти новая российско-немецкая экранизация, где именно он, а не Мастер, станет титульным персонажем. Именно знаменитые слова гётевского Мефистофеля о самом себе («Я —часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо») вынесены в эпиграф к роману.
Булгаков был буквально одержим фаустианой — одну только оперу Шарля Гуно, по свидетельствам родных, он видел более 40 раз. В первых вариациях на тему романа, когда у Мастера еще не было имени, Булгаков уже именует его Фаустом — впоследствии прямое сходство уйдет, но останется намек, произнесенный устами дьявола в самом конце: «Что делать вам в подвальчике?.. Зачем? — продолжал Воланд убедительно и мягко, — о, трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой…»
Булгаков был буквально одержим фаустианой — одну только оперу Шарля Гуно, по свидетельствам родных, он видел более 40 раз. В первых вариациях на тему романа, когда у Мастера еще не было имени, Булгаков уже именует его Фаустом.
Читайте также
Любовь к Маргарите-Гретхен и боязнь ее погубить, поиски новых смыслов в библейских преданьях (««В начале было Слово». С первых строк / Загадка. Так ли понял я намек?..» — у Гёте, роман о Пилате — у Булгакова), фаустианские вопросы о пределах человеческого разума и о том, кто управляет жизнью человека, соблазн вечного покоя после горя от ума, наконец, последний полет, в который увлекает героя Сатана… При всем при этом Мастер, объективно говоря, Фауст довольно слабый, а фаустианские мотивы и узнаваемые детали из литературных и музыкальных источников перенесены Булгаковым на множество других героев. Изучением этих мотивов занимались многие литературоведы; одним из первых в их списке стоит имя председателя попечительского совета Фонда им. Булгакова Мариэтты Чудаковой — три ее лекции под общим названием «“Мастер и Маргарита»: история романа» также можно послушать на Storyport.
«Доктор Живаго» — тоже Фауст?
Два переводчика «Фауста», Борис Пастернак и Валерий Брюсов, также подпали под обаяние мятущейся фаустианской души. Для Пастернака-поэта Фауст в первую очередь тоже поэт — «заклинатель судеб, стихий, духов прошлого и будущего силой лирики». Он вслед за Пушкиным превозносит его «высшую смелость: смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческой мыслью». «Доктор Живаго», один из первых вариантов названия которого — «Опыт русского Фауста» (нельзя не обратить внимание, что и тот, и другой — доктора, ученые доктора, предметом рассмотрения которых является жизнь человека), пишется параллельно с переводом Гёте.
Во время окончания работы над первой частью трагедии возникают стихи Юрия Живаго, в значительной степени являющегося альтер эго самого автора, — первая ласточка будущего романа, первая за несколько лет молчания лирическая публикация Пастернака. «О том, чтобы Фаусту быть ученым, позаботились ошибки предшественников и современников… О том, чтобы Фаусту быть художником, позаботились заразительные примеры учителей», — пишет в дневнике Юрий. Лара-Гретхен, будущая падшая, мечтает о том, что «кто-нибудь будет безумно любить ее, как этот Фауст в опере, весь полный музыки и муки». Живаго и Фауста явственно роднит стремление выйти за пределы «скудоумия будней и чертовщины посредственности». И тем не менее: в итоге у Пастернака, конечно, получается «Контр-Фауст», как метко подметила поэт, переводчик и литературовед Ольга Седакова.
Для Пастернака-поэта Фауст в первую очередь тоже поэт — «заклинатель судеб, стихий, духов прошлого и будущего силой лирики».
Читайте также
«Огненный ангел» Валерия Брюсова
Сюжет дебютного романа Брюсова «Огненный ангел» развивается в Рейнланде XVI века, то есть как раз в те времена, когда предположительно жил Иоганн Георг Фауст и когда в печати появляется собранная из народных сказаний «История о докторе Иоганне Фаусте» Иоганна Шписа. На ней, кстати, Брюсов основывается в большей степени, чем на гётевской интерпретации. Ландскнехт Рупрехт (опять же, альтер эго самого Брюсова), наущаемый красавицей Ренатой (прототипом ее выступает возлюбленная Брюсова Нина Петровская, разрывавшаяся в те годы между ним, мужем и Андреем Белым), погружается в демонологию и встречается с великими антагонистами Мефистофелем и Фаустом лично, в буквальном смысле столкнувшись с ними на улице. В финале же повторяется одна из наиболее цитируемых сцен из трагедии Гёте — «Маргарита в темнице»: опознав Ренату в отданной под суд одержимой монахине, Рупрехт пробирается к ней и предлагает бежать, но девушка отказывается и умирает, будучи уверена, что ее спасут высшие силы.
В финале же повторяется одна из наиболее цитируемых сцен из трагедии Гёте — «Маргарита в темнице»: опознав Ренату в отданной под суд одержимой монахине, Рупрехт пробирается к ней и предлагает бежать, но девушка отказывается и умирает, будучи уверена, что ее спасут высшие силы.
Читайте также
Сравнительно небольшой по объему текст «Фауст. Рассказ в девяти письмах» Ивана Тургенева, напечатанный в десятом номере «Современника» за 1856 год по соседству с переводом Струговщикова, также являет собой плод многолетних размышлений и переводческих экспериментов. У Тургенева мы опять встречаем довольно своеобразное определение героя: Фауст у него, вслед за самим Гёте-романтиком, индивидуалист на грани эгоизма. Он «с самого начала до конца трагедии заботится об одном себе», его «занимали одни только собственные радости и страдания» и погоня за личным счастьем. Мефистофель же здесь не сторонний искуситель, а лишь артикуляция тайных желаний, «смело выговоренный Фауст». Гётевским «Фаустом» герой рассказа Павел Александрович соблазняет свою давнюю возлюбленную, успешно выданную замуж, но все еще незрелую и доверчивую Веру Николаевну. И таким образом пробуждаются в ней и выходят наружу тайные желания: в Вере вспыхивает страсть к Павлу, но страсть эта оказывается сильнее ее самой, она съедает ее горячечным бредом, и, умирая, Вера из идеала становится всего-навсего жертвой собственнической привязанности. «Отречься от своих желаний должен ты, отречься», — предупреждает еще в эпиграфе цитата из трагедии.
