В 16 лет я очень любил Есенина. Все мои друзья тоже очень любили Есенина. Мы бегали по полям, размахивали руками и читали стихи. Мы брали бутылку вина на пятерых, ходили по городу, как бы даже пошатываясь, и представляли себя имажинистами. «Гой, ты, Русь моя родная», — кричали, развеселившись. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» — вздыхали, заскучав. Сергей Безруков играл Есенина на всех экранах страны — и нас от этого почти не тошнило. Земфира пела песню про низкий дом, который ссутулился, про старого пса, который издох, и про то, что на московских изогнутых улицах суждено умереть Сергею Александровичу. Уезжая поступать в театральный, я постригся «под Есенина» и выучил наизусть «Собаке Качалова» — таким же макаром пытались покорить приемную комиссию 99 процентов русоволосых абитуриентов.
Потом все резко выросли и начали читать других поэтов, и стыдно стало вспоминать ту экзальтацию, а Есенин теперь — народный вкус, шансон, художник Шишкин от поэзии.
Почему же именно этот поэт стал «душой России» (в интернете огромное количество статей именно с таким заголовком), воплощением всего умильного и родного — от березы в снегу до пьяного мордобоя, от пастушка с жалейкой до буйного, темного, депрессивного алкоголика? Рассчитывал ли сам Есенин на это место, сознательно ли к этому шел? Можно ли отряхнуть с него всю эту позолоченную шелуху, смыть хохлому, найти в шуме из прибауток, песенок и гогота живой голос?
Есенин в косоворотке
Биографий Есенина множество, воспоминания о нем написали, кажется, все современники, но поэт в этих воспоминаниях и биографиях всегда разный, всегда в маске, всегда что-то играет, при этом зачастую играет плохо. В Есенине очень много актерского, и у меня складывается ощущение, что это в первую очередь большой актер, решивший сыграть роль большого поэта. Внешность для этого — самая подходящая. Думаю, родись Есенин не таким кукольно-красивым, с какими-нибудь обыкновенными волосами, обыкновенными глазами — его поэтическая карьера сложилась бы совсем иначе.
Сценарий же писался по ходу. И если Ахматова, например, выбрала органичный для себя образ и сознательно ему соответствовала, то Есенин метался от одной маски к другой, из одних предлагаемых обстоятельств в другие, будто бы совсем забыв себя изначального, утонув в костюмах, прическах, словах, аплодисментах.
Так Маяковский описывает свою первую встречу с Есениным, которому на тот момент было 20 лет:
«В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиками. Это было в одной из хороших ленинградских квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.
Как человек, уже в свое время относивший и отставивший желтую кофту, я деловито осведомился относительно одежи:
— Это что же, для рекламы?
Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло. Что-то вроде:
— Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… мы уж как-нибудь… по-нашему… в исконной, посконной…»
Есенин метался от одной маски к другой, из одних предлагаемых обстоятельств в другие, будто бы совсем забыв себя изначального, утонув в костюмах, прическах, словах, аплодисментах.
Читайте также
Тогда Маяковский поспорил с Есениным: «Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!» И через несколько лет, уже после революции, увидев Есенина в пиджаке и галстуке, вспомнил о том разговоре и потребовал ответа — отдавайте, мол, пари.
Поэт Городецкий, к которому в 1915 году Есенин пришел и принес «завернутые в деревенский платок» стихи, вспоминает знакомство так:
«Застенчивая, счастливая улыбка не сходила с его лица. Он был очарователен со своим звонким тогда озорным голосом, с барашком вьющихся льняных волос, — которые позже будет с таким остервенением заглаживать под цилиндр, — синеглазый».
И уже в 1926 году, после смерти Есенина, пишет:
«Все его выходки, бравады и неистовства вызывались только желанием заполнить пустоту жизни от одного стихотворения до другого. В этом смысле он был не только последним поэтом деревни, но и последним эстетом ушедшей эпохи. В этом смысле он ничуть не был похож на того пастушка с деревенской дудочкой, которого нам поспешили представить поминальщики. Отлично помню его бешенство, с каким он говорил мне в 1921 г. о подобной трактовке его».
Но а как, извините, Сергей Александрович, нужно вас трактовать, если вы приходили в салон к Гиппиус в валенках, долго выбирали, какого цвета косоворотку надеть на выступление, специально завивали кудри и аккомпанировали себе на балалайке?
Как ни открещивался Есенин от этого самим же им созданного образа, как ни отказывался от ранних стихов, к сожалению, для многих он и сейчас остается мальчиком с лубочной открытки.
Есенин во фраке
Постепенно, достаточно быстро (с момента первой публикации в журнале до смерти прошло всего десять лет), появляется новый Есенин — новая маска, грим, костюм. Если в воспоминаниях 1915 года часто мелькает рубаха (вещь образно светлая), то после революции это постоянно фрак, цилиндр, лаковые башмаки (вещи обычно черные), в стихах же — все та же постоянная, манящая, сосущая глаза синь.
«Характерная подробность: улыбка его не менялась в зависимости от того, разговаривал ли он с женщиной или с мужчиной, а это очень редко бывает. Как ни любезно говорил он со всеми, было заметно, что этот „крестьянский поэт“ смотрел на них как на подножие грядущей к нему славы. Нервности и неуверенности в нем не было. Он уже был „имажинистом“ и ходил не в оперном костюме крестьянина, а в „цилиндре и в лакированных башмаках“. Я полюбил его издалека, чтобы не обжечься. В этот вечер он сделал очередной большой скандал». Это из воспоминаний Н. Полетаева, 1919 год.
В сети можно найти аудиозаписи, на которых Есенин читает свои стихи: сильный голос, театральные интонации, завывания и крики. Свои выступления поэт превращал в моноспектакли, где и «вставал на цыпочки», и «блестел глазами», и «выдерживал паузы». Все — лишь бы произвести эффект, создать образ, запомниться. Мог, правда, и вовсе ничего не декламировать, на определенном этапе карьеры стихи уже не очень-то и нужны.
«Вы думаете, что я вышел читать вам стихи? Нет, я вышел затем, чтобы послать вас к…! Спекулянты и шарлатаны!» — и такое тоже случалось.
Для того чтобы окончательно растоптать уже замыленный образ Леля, Есенин идет к имажинистам. «Как ты не понимаешь, что мне нужна тень», — отвечает он Городецкому на вопрос о дружбе с Мариенгофом. Тень эта, постепенно разрастаясь, в скором времени сожрет Есенина. Не думаю, что это было сознательным ходом, но актер-поэт развивает свою роль по-голливудски верно: к концу сценария персонаж меняется целиком, зрителям (которыми являемся и мы) ни секунду не скучно, финал, пусть и с самого начала маячит на подкорке, ошеломляет, и очень жаль главного героя.
«Если я поймаю и буду обладать намеченным мною талантом, то он будет у самого подлого и ничтожного человека — у меня».
Читайте также
Имажинистов обвиняют в том, что они чуть ли не насильно затащили Есенина в свое «сообщество дегенератов». Что они использовали его славу, паразитировали на нем, и в итоге за пять лет превратили веселого, почти не пьющего юношу в дышащего перегаром алкоголика, потерянного и потерявшего главное — стихи.
Эти обвинения несправедливы. Есенин сам нуждался в новом имидже, сам этот имидж создавал, всегда любил шоу, а имажинисты, с их скандалами, дебошами, переодеваниями и позированием, были отличной группой поддержки — сами себе продюсеры, сами себе шоу-бизнес.
Но если для имажинистов поэзия на самом деле была вторична, то Есенин всегда главным считал стихи и всю свою жизнь, кажется, подчинял тому, чтобы как можно полнее раскрыть свой дар. Поворачивался к источнику этого дара то одной, то другой, то третьей своей стороной, прыгал в те пустоты и темноты, которые сам же от себя и скрывал. Разворачивал и по-медицински копался в собственной мерзости, низости, и сам себя довел до того предела, откуда вернуться уже не смог.
«Мое я — это позор личности. Я выдохся, изолгался и, можно даже с успехом говорить, похоронил или продал свою душу черту, и все за талант. Если я поймаю и буду обладать намеченным мною талантом, то он будет у самого подлого и ничтожного человека — у меня. Смейтесь, но для Вас (вообще для людей) — это тяжелая драма», — пишет поэт Марии Бальзамовой еще в 1914 году.
Есенин и Черный человек
Есенин сам создал Черного человека. Сам долго, несколько лет, ни на что не отвлекаясь, вглядывался в зеркало, ждал, пока промелькнет тень, пока тень подойдет ближе, пока она обретет плоть, пока она научится говорить.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Человек этот не говорит, а «гнусавит», «бормочет», «хрипит». Глаза его не голубые, как у самого поэта, но покрыты «голубой блевотой». На нем цилиндр. Он приходит, чтобы подвести итог, чтобы все назвать своими именами. Не любовь, а всего лишь «половая истома»; не поэт, а всего лишь авантюрист; не талант, не гениальность, а всего лишь «небольшая, но ухватистая сила»; не счастье, а просто «ловкость ума и рук».
И все-таки Есенин пытается отделить этого Человека от самого себя. Он боится его, не верит ему, ненавидит, хочет уничтожить. Но уже поздно — они одно целое. Тут-то, в этом отражении разбитого зеркала, в тени чудовища, в этом ужасе перед самим собой и стоит искать настоящего поэта.
Удивительно думать, что Есенин мог дожить до семидесятых. Что было бы с ним в тридцатые? Пошел бы на войну? Радовался бы оттепели? Какой стала бы его поэзия? Представить это невозможно. Сценарий очень точно угадан, он заканчивается так, как должен был закончиться, — полным, окончательным саморазрушением. «Кто сгорел — того не подожжешь».
Сценарий очень точно угадан, он заканчивается так, как должен был закончиться, — полным, окончательным саморазрушением. «Кто сгорел — того не подожжешь».
Читайте также
Так вся жизнь поэта становится произведением искусства. И произведение это понятно всем: и учителям литературы, и ворам в законе, и домохозяйкам, и подросткам, и алкоголикам, и трезвенникам — и так вплоть до последней русскоговорящей пиявки.
Есенин одновременно и рок-звезда, и поп-звезда, и «душа России», и первый парень на деревне, и последний подзаборный забулдыга.
Но даже в его самых лубочных, самых сувенирных стихах нет-нет да и махнет хвостом синяя бездна, пробежит по горизонту черная жуть, пугливо покажется тьма, и захочется в эту тьму провалиться.
