В 2018 году в России отмечался 150-летний юбилей Максима Горького — вернее сказать, не отмечался, поскольку юбилей этот почти никто не заметил. Именем Горького больше не называют не то что города, а даже библиотеки, его «Мать» больше не входит в школьную программу, и, например, в большом проекте «Полка» об истории русской литературы имя Горького не названо ни разу. Последний раз его вспоминали всерьез, кажется, в 2008 году, когда «Независимая газета» включила «Жизнь Клима Самгина» в список 100 важнейших романов прошедшего века. Какой контраст с советскими годами, когда Горьким было буквально загромождено все литературное пространство. Теперь улицы и города, именованные в его честь, переназвали обратно, и даже в тех библиотеках, где нас еще встречает его скорбная фигура, он кажется героем-потеряшкой: зашел присесть, а встать некуда, некуда идти.
И все же сказать, что Горький совсем забыт, не поворачивается язык. Его именем назван крупнейший и самый важный сайт о литературе в России — интересно при этом обнаружить, что на самом «Горьком» о Горьком не сказано почти ничего — разве что подборка не самых ярких цитат и интервью с биографом Павлом Басинским. Правда, ровно в этом интервью Басинский, автор не одной, а целых двух биографий Горького (если считать биографией книгу «Страсти по Максиму» о девяти днях после смерти писателя), признается, что ему сложно читать горьковскую прозу для наслаждения. Точно так же другой биограф, не менее заметный, Дмитрий Быков, относится к Горькому не без скепсиса: «обделенный вкусом, неразборчивый в дружбах, тщеславный, часто ошибавшийся, склонный к самолюбованию и вранью». И все же именно Быков первый призвал прочитать Горького по-новому и увидел в нем писателя, в котором остро нуждаются именно современные, заблудшие в моральном релятивизме читатели, — «большого и сложного писателя, который при всех своих ошибках, отступлениях и заблуждениях всегда учил нетерпимости к скотству».
Осторожное возвращение
Заброшенный и неуместный после смерти, записанный в советский официоз и там как муха в янтаре увязший, Горький сегодня понемногу, осторожно возвращается к нам и снова кажется актуальным писателем. Его явление — ответ на вполне понятное желание, чтобы хоть кто-то в этой череде торжественно вещавших революционных буревестников оказался не то чтобы хорошим писателем (хорошо пишущих подонков у нас и так целая литература), а, в порядке исключения, хорошим человеком.
Конечно, к Максиму Горькому тоже можно предъявить целый свиток претензий. За юношеские приступы психопатии, за ненасытные сексуальные аппетиты и разрушенные женские жизни (впрочем, разрушенные взаимно, и не то чтобы кто-то сильно жаловался: на похоронах жена и любовница шли плечом к плечу). За разделение людей на Ужей и Соколов, «то люди, а то человеки», и кто не человеки, тому в лоб. За то, что, когда Сталин называл писателей «инженерами человеческих душ», он не только делал это у Горького в гостях, но и напрямую к нему обращался: давай, мол, инженерь, крой и режь по заказу и на потребу советской власти.
Горький стольких опекал, скольких защищал, стольким помогал, и главное, так отчаянно призывал всех защищать и помогать, что это понемногу перевешивало его литературные недостатки.
Читайте также
Но Горький стольких опекал, скольких защищал, стольким помогал, и главное, так отчаянно призывал всех защищать и помогать, что это понемногу перевешивало его литературные недостатки. Он первый заговорил о положении женщин: «ничего не знаю гаже и пошлее, чем отношения современного мужика к бабе». Первый открыто возмутился положением евреев («Евреи — люди такие же, как и все, и — как все люди — евреи должны быть свободны») и даже усыновил своего еврейского друга Зиновия Свердлова, чтобы тот мог жить и учиться в Москве. Позже, когда Свердлов эмигрирует во Францию и станет генералом французской армии со множеством наград, он завещает положить в свой гроб православную икону, Большой крест Почетного легиона и портрет Максима Горького.
Уж в этом Горький точно был последователен — он требовал человечности и порядочности не только в текстах, но и в жизни. Отсюда апокрифические истории, как, живя в Москве в последние годы, он якобы вел дневник, где записывал свидетельства сталинского террора и собирался подняться против него. Праведник — тот, который всегда за правду.
«Это очень трудная обязанность — мучительно неловко говорить взрослым и грамотным людям:
— Господа! Нужно быть человечными, человечность не только красива, но и полезна для вас».
Гениальный литературный устроитель
Помимо прочего, Горький был гениальным литературным устроителем. В 1900 году он возглавил издательство «Знание» — и добился того, чтобы гонорары писателей, печатавшихся у него, были в двадцать раз больше обычных гонораров того времени. У него публиковались Бунин и Леонид Андреев, получая авансы, позволяющие им жить безбедно. Тот самый Бунин, что потом написал про «Мои университеты»: «Это нечто совершенно чудовищное — не преувеличиваю! — по лживости, хвастовству и по такой гадкой похабности, которой нет равной во всей русской литературе!» Тот самый, что еще позже обойдет Горького в конкуренции за Нобелевскую премию. Горький выдвигался на нее пять раз, но стоило ему окончательно вернуться в СССР, как шансы его стали равны нулю: комитету нужен был изгнанник.
Всюду, где оказывался Горький, он моментально начинал строить структуры. Построил первую в истории России писательскую организацию — в том числе и выбивавшую гонорары из-за рубежа за публикации и театральные постановки. Построил издательство «Всемирная литература» с переводами классики мировой литературы — в 1960-е идею возродили, и корешки в суперобложках стали главным предметом вожделения любого советского семейства, знаком процветания и достатка. Уже в 1920-е, живя в Италии, он попробовал построить организацию и журнал для писателей-эмигрантов, но советское правительство отказалось его закупать, а без этого журнал было буквально некому читать.
Чуковский — автор самой парадной горьковской биографии-очерка, апокрифической до обмороков: всем-то Горький помогал, все-то он помнил, а скольких согрели его «внезапные приливы влюбленности».
Читайте также
Кажется, что его деятельность была более впечатляющей и полезной, чем его проза. Показательна в этом смысле дружба Максима Горького и Корнея Чуковского. Чуковский — автор самой парадной горьковской биографии-очерка, апокрифической до обмороков: всем-то Горький помогал, все-то он помнил, а скольких согрели его «внезапные приливы влюбленности». Его память и фантастическая работоспособность действительно были исключительны, но в том-то и дело, что ни слова о литературе Чуковский в своих апокрифах не говорит. А литературу-то он как раз отчаянно, пока мог, ругал, называя Горького литературным чиновником: «Будто писать рассказы — это все равно, что изо дня в день ходить в одну и ту же канцелярию, садиться за один и тот же стол и переписывать одно и то же „отношение“».
«Человек — это звучит гордо»
Впрочем, момент, когда русская литература к писателю ненадолго смилостивилась, очевиден — в 1913 году, когда вышла автобиографическая повесть «Детство». Горький вообще имеет свойство поглощаться без всякого душевного следа, оставаясь в народной памяти россыпью цитат с забытым источником: «Безумству храбрых поем мы песню»; «Человек — это звучит гордо». Но именно «Детство» для современников стало откровением, родом социалистического Евангелия — как можно пережить столько унижения, побоев, трагедий, воровства.
Горький был голосом народа, который интеллигенция плохо себе представляла и которого потому немного побаивалась. Более того, своим описанием ужасов народной жизни он сделал немало, чтобы народа продолжали бояться и до сих пор. Но одновременно с этим он предложил стратегию выживания, победы в неравной борьбе со злой реальностью. «Человека, — писал Горький, — создает его сопротивление окружающей среде». Когда-то еще Лев Толстой ругался на Горького: «Злой, злой. Ходит, высматривает и все докладывает своему неведомому Богу. А Бог у него урод». Но читатели «Детства» обнаружили совсем другое — что, отчаянно ругая Россию, Горький восхищается ею, умиляется, одним словом, любит.
При этом он все время пытался любить Россию издалека, как вообще часто случается с писателями русской повседневности, — откуда-нибудь с Капри.
Читайте также
При этом он все время пытался любить Россию издалека, как вообще часто случается с писателями русской повседневности, — откуда-нибудь с Капри. Но он нужен был советской власти, которая оплела его, поймала и посадила в золотую клетку — усадьбу Рябушинского на Малой Никитской, где его секретарь Петр Крючков (и заодно любовник его самой долгоиграющей любовницы, актрисы Марии Андреевой) тщательно следил и охранял Горького от советской реальности (и на всякий случай был расстрелян через год после смерти писателя). Горькому, хотя в последние годы он и наговорил чудовищной трескучей советской публицистики, даже не надо было писать о советской власти. Одним своим присутствием он делал ее законной: вот же писатель про человечность, значит, и власть, его пригревшая, человечна; про свободу и дружбу народов — значит, и власть свободна и народна.
Парадоксы Максима Горького
И все-таки последние десять лет он писал — и всего немного не успел дописать роман «Жизнь Клима Самгина». Этот роман можно рассматривать как долгую заявку на Нобелевку, он и написан намного яснее и литературнее, чем ранние горьковские вещи, от которых сегодняшний читатель может испытать только головокружение от символов. «Историю пустой души», роман о человеке, который одновременно привлекателен снаружи и пуст и даже отвратителен внутри, сам Горький считал своим лучшим произведением: «Про меня будут говорить — он написал множество плохих книг и одну хорошую».
Но поскольку в 1930-е годы, когда вышел «Клим Самгин», относиться к нему критически уже запрещалось, современники предпочитали не относиться к нему никак и читали не как историю русской мысли (какой она писалась), а скорее как учебник эротических откровений с героинями, страдающими ненормальным половым любопытством, и героями, их болезненно привлекающими: «Послушай, — ведь это ужасно: бог и половые органы!..»
Сегодня стоило бы прочитать хотя бы его автобиографические вещи, чтобы понять, кто он на самом деле, Максим Горький, и можно ли совместить порядочность с литературой, превратить человечность в товар.
Читайте также
В этом весь Горький — парадокс совмещения несовместимого, предельная искренность с предельной символичностью, нагромождение образов в попытке сказать какие-то на самом деле довольно простые вещи, бог и половые органы. Современники его прозу снобировали, а затем он сам превратился в символ, в официозного героя, в того, кого никогда не читают. Сегодня стоило бы прочитать хотя бы его автобиографические вещи, чтобы понять, кто он на самом деле, Максим Горький, и можно ли совместить порядочность с литературой, превратить человечность в товар. Кажется, у него получилось — не исключено, что, если бы мы читали Горького просто так, без принуждения, он бы нам даже нравился.
