А чего, собственно, я сказала? Я сказала истинную правду.
Л. Петрушевская, «Свой круг»
Людмила Петрушевская многолика. Прозаик и поэтесса, драматург и сценаристка, переводчица, лауреатка Пушкинской премии и World Fantasy Award, автор пробирающей до мурашек повести «Время ночь» и детских иллюстрированных книг про нежно-розового поросенка Петра. Наконец, она — та самая женщина в широкополой шляпе, которую всегда и везде узнают. Мало кто среди российских авторов может сравниться с ней по степени влиятельности — в том смысле, что без нее современная отечественная литература наверняка была бы во многом другой.
Одна из главных отличительных черт текстов Петрушевской — их предельная откровенность: «гинекологическая исповедь» — так называл ее прозу Дмитрий Быков еще в 1993 году. Что справедливо: писательница выворачивает людей наизнанку, показывая их внутренние наросты страхов, зависти и отчаяния. При столь пристальном интересе к людям всему остальному в прозе Петрушевской уделяется куда меньше внимания: в ее текстах почти не встречаются описания квартир и домов, улиц, подъездов, предметов мебели. Интерьер, место, время действия — все это не имеет особого значения, это всего лишь фон.
Хотя героями Петрушевской становятся разные персонажи, ключевым действующим лицом ее прозы была и остается женщина. Петрушевская раньше многих других дала женщинам возможность высказаться — без внутренней цензуры, назиданий и оценок. Да, в 1990-е о схожих персонажах писали и Улицкая, и Рубина, и Токарева, но героини Петрушевской как будто совсем не литературны: они живут в соседней квартире или в соседском доме, Петрушевская буквально забирается героиням под кожу.
Женщина в ее прозе никогда не ограничивается одной ролью, как и всякий настоящий человек в реальной жизни. Перед нами не просто мать, любовница, увядшая красотка «с аквамариновыми глазами» или дама в беде. Героини Петрушевской во много крат сильнее и опаснее мужчин, хоть по-своему уязвимы, зачастую одиноки, никем не поняты, холодны, печальны и порой чудовищно жестоки. Они постоянно мечутся между состраданием и усталостью от всего вокруг, находятся в бесконечном внутреннем диалоге, куда более емком и важном, чем диалоги с окружающими людьми. За счет точно переданной разговорной речи Петрушевская достигает гиперреализма своей прозы. Все эти соседки, внучки и дочери, пассажирка такси из «Медеи», мать из повести «Время ночь» будто сидят рядом с нами и стараются что-то объяснить, доказать, переубедить, оправдаться.
При всем гиперреализме проза Петрушевской в своих лучших образцах доходит до античной драмы и накала страстей. Писательница то и дело вводит в свои истории Фатум, Случай, Бога из машины, но только не доброго и справедливого, а ужасного. Многие герои Петрушевской в какой-то момент оказываются неподвластными себе. Ситуация, в которой герой оказывается или которую он наблюдает, в итоге переворачивает его мир. Это небольшое землетрясение в отдельно взятой семье или одинокой жизни, после которого все, что есть хорошего, превращается в пыль и остается лишь квартирный вопрос, бесконечная бюрократическая возня, пьянство, болезни, измены, скандалы, ненужные дети. Петрушевская предугадывает социальные тренды в литературе. Многие читатели называют ее прозу «чернухой», отказываясь признавать правдоподобность подобных текстов, и зря: безумие и абсурд — это часть нашей жизни. Хочется сказать, что такого быть не может, не происходит в реальности таких жестоких нелепостей — но нет, происходят, и еще как.
Петрушевская предугадывает социальные тренды в литературе. Многие читатели называют ее прозу «чернухой», отказываясь признавать правдоподобность подобных текстов, и зря: безумие и абсурд — это часть нашей жизни.
Читайте также
Такой красивой как эта Нюра в гробу, во-первых, она никогда не была при жизни — может быть, если представить себе выпускной бал и ее прежние шестнадцать лет, но печать трагедии на лице! («Нюра Прекрасная»)
Она уже умерла, и он уже умер, кончился их безобразный роман, и, что интересно, он кончился задолго до их смерти. Задолго, лет за десять, они уже расстались, он жил где-то, а она приехала и поселилась в Доме творческих работников как напоказ, одна и с собакой. («Дама с собаками»)
Что характерно, уже с первых строк мы понимаем: ничего хорошего героев не ждет. Все умрут, и эти тоже. Но все равно продолжаем читать, ведь Петрушевская — мастер зачина и каждый ее рассказ начинается с бронебойного абзаца, нашпигованного крючками.
Если говорить о современной русскоязычной прозе и влиянии на нее работ Людмилы Петрушевской, сразу вспоминаются рассказы Евгении Некрасовой, лауреатки премий НОС и «Лицей». Та же психологическая точность, реальное переплетено с мистическим, странное становится обыденным, подчеркивая сущность, желания героев и их стремление к слому установок общества и семьи. Введены фольклорные элементы, благодаря которым остросоциальные темы из реальной жизни звучат ярче.
Зинино дружеское окружение в Москве давно превратилось в привычную, уютную, тщательно подобранную семью. Новых людей там не появлялось, любовные отношения или секс ощущались бы инцестом, поэтому еще год назад Зина перенесла то, что называлось личной жизнью, в тиндер. Она сразу ужаснулась тамошнему параду сексизма и объективации. Ей было стыдно поначалу свайпить влево: она понимала, что за любым селфи с голым торсом или вытянутыми уткой губами засоренная психика и множество комплексов. Свайпить влево означало выкинуть живую душу на помойку. С другой стороны, она не хотела насвайпить себе проблем. (Е. Некрасова, «Квартирай»)
Обыкновенные безумцы, городские сумасшедшие и их трагикомичная повседневность и столкновение со Случаем — у этого тоже есть свои продолжатели. Кирилл Рябов отчасти перехватывает эту тему в своей прозе — хоть и пишет не столь парадоксально. Рябов — скорее Петрушевская «на минималках»: нет того концентрата событий в каждом абзаце, не хватает точности в диалогах и тонкости подмеченных деталей. Но есть те же слабые мужчины, отстраненность и холод в человеческих отношениях. Люди как набор функций, приемлемых для партнера.
На кухне что-то упало. Бобровский выглянул из комнаты. Жена лежала на боку, уткнувшись лицом в пол. Бобровский перевернул ее на спину. Она не дышала. Он попытался сделать искусственное дыхание, рот в рот. Как в кино. Вдувал ей в легкие табачную вонь, пока у самого не потемнело в глазах. Потом побежал к телефону, набрал «03». Скорая приехала минут через пять. Врач сказал, что это, похоже, обширный инфаркт. Быстрая и легкая смерть. Мертвая Анастасия лежала под ногами. Бобровский заметил, что глаза ее немножко приоткрыты. «Подглядывает», — мелькнула в голове идиотская мысль. (Кирилл Рябов, «Пес»)
Обыкновенные безумцы, городские сумасшедшие и их трагикомичная повседневность и столкновение со Случаем — у этого тоже есть свои продолжатели. Кирилл Рябов отчасти перехватывает эту тему в своей прозе — хоть и пишет не столь парадоксально.
Читайте также
Бытовой абсурд есть и у Аллы Горбуновой, чья проза более воздушна и наполнена мистическими элементами.
Все они получили приглашение на вечеринку. Анонимное приглашение, пришедшее по имейлу с какого-то странного адреса vecherinka@sgorevsheyunosti.ru. В письме было написано: «Уважаемый/ая N, Ваша юность сгорела, и мы приглашаем Вас отпраздновать это событие на ультра-мега-гипер-вечеринку сгоревшей юности! Ура! (А. Горбунова, „Конец света, моя любовь“)
Подход Петрушевской к созданию портрета женщины в современной литературе не то что распространен, а практически стал главенствующим. Сегодня идет переосмысление архетипов: героиня наших дней непредсказуема, покрыта шрамами, она несовершенна, и ее недостатки не просто упоминаются, а исследуются авторами с лупой. Современная героиня принимает себя такой, какая она есть, идет против общественных установок и мира, созданного мужчинами для мужских же нужд, и не стесняется этого. С одной стороны, женский опыт может быть не менее интересным и разнообразным, чем мужской, с другой — пристальное внимание обращено на жизнь женщины на работе и дома. Петрушевская точно передает эти образы и говорит об особенностях женской жизни в реалиях постсоветского пространства.
Петрушевская задала вектор исследования социальной стороны нашего общества. Того, о чем было принято молчать, того, что не выносят из избы или выносят вместе с телом. Да, это некрасиво. Да, на это неприятно смотреть, но, если не смотреть, проблема не исчезнет. Если не подсвечивать темные углы, если не говорить о жестоких отцах и алкоголичках-дочках, о нарциссичных матерях, токсичных мужьях и отношениях, в которые не нужно ни за что влезать, та самая «чернуха» и «беспросветность» останутся с нами. Поэтому мы смотрим на это, пишем и говорим. И читаем тексты Петрушевской, несмотря на то, что они причиняют боль.
