Мой приятель однажды сказал, что Марина Цветаева как человек куда интереснее, чем как поэт — то есть чем ее стихи. Тезис спорный — Цветаева, без скидок, знаковый поэт, однако в нем все же есть свой резон. Судьбы писателей — и особенно поэтов — порой больше подходят для сюжета романа, чем для обычной жизни. И примеров здесь масса: мятежный Байрон, отправившийся воевать за свободу Греции и там же умерший от лихорадки; Китс, заболевший чахоткой в разгар первой любви; Пушкин, погибший на нелепой дуэли; покончивший с собой Маяковский.
Идея про так называемое жизнетворчество в случае с Цветаевой подкрепляется многочисленными совпадениями и случайностями, которыми бывают полны книги, а не жизнь человека. У ее истории даже есть лейтмотив — кажется, будто вся ее судьба иллюстрирует идею утраты рая: неслучайно, когда читаешь ее дневниковые записи, биографию, возникает чувство, будто она совершенно (это слово хочется подчеркнуть двойной чертой) не приспособлена к жизни. И это логично: от литературных героев, равно как и от тех, кто оказался изгнан из рая, вряд ли стоит требовать вживания в действительность.
Сцена первая. Рай
Марина Цветаева родилась не просто в привилегированной семье, а в одной из самых известных и важных для отечественной культуры семей России XIX века. Ее отец Иван Владимирович Цветаев был образованнейшим человеком, блестящим интеллектуалом и основателем Музея изящных искусств имени императора Александра III при Московском императорском университете — то есть музея, который сегодня известен как ГМИИ им. А. С. Пушкина. Родилась она 8 октября, хотя сама считала днем рождения следующий день — 9 число, когда по православному календарю было принято вспоминать Иоанна Богослова. Иоанн Богослов создал «Апокалипсис» — самую страшную книгу Нового Завета. Жизнь Цветаевой начиная с середины 1910-х годов чем-то напоминает описанный им конец времен.
Впрочем, пока до катастрофы далеко, и первые годы жизни для нее если не настоящий рай, то где-то близко к нему. Как доказательство — тот факт, что Цветаева не раз (и не два, не три) будет говорить о детстве как о лучшем времени жизни. В короткой автобиографии, написанной в январе 1940-го, когда весь привычный мир рухнет, она скажет: «Все, что любила, — любила до семи лет, и больше не полюбила ничего». Эти же слова она написала 23 апреля 1935 года в письме чешской приятельнице Анне Тесковой: «Должно быть Вы, как я, любите только свое детство: то, что было тогда. Ничего, пришедшего после, я не полюбила».
В детстве она много читает — «любимое занятие с четырех лет — чтение, с пяти лет — писание», — много времени проводит с матерью. И здесь — первая травма, первая обида: «Я у своей матери старшая дочь, но любимая — не я. Мною она гордится, вторую — любит. Ранняя обида на недостаточность любви». Интересно, что Цветаева, при всех ее сложных отношениях с миром, очень хорошо понимала себя, и ее стихи многим обязаны склонности к рефлексии — это не просто описание собственных переживаний, а попытка понять свою природу. В этом смысле Цветаева чрезвычайно современна, ее взор всегда направлен не вовне, а внутрь, вглубь себя — как у большинства современных поэтов. Она поэт не жеста и позы, а внутреннего движения — и она всегда отдавала себе отчет в том, каким человеком является.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет,
За то, что мне прямая неизбежность –
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
— Послушайте! — Еще меня любите
За то, что я умру.
В короткой автобиографии, написанной в январе 1940-го, когда весь привычный мир рухнет, она скажет: «Все, что любила, — любила до семи лет, и больше не полюбила ничего».
Читайте также
В подростковом возрасте намечается и одна из главных тем в ее творчестве — тема смерти, которой она посвятила так много строк. Именно со смерти — со смерти матери в 1906 году после возвращения из сказочной и далекой Италии, — и начинается ее долгий исход из рая, который ускорится со смертью отца в 1913-м. Так в 21 год, перед самым началом Первой мировой войны и всего, что случится за ней, она окажется круглой сиротой и беззащитной перед всем, что придется пережить.
Сцена вторая. Чистилище
Здесь можно спросить: как же беззащитной, когда у нее был муж? С Сергеем Эфроном — молодым красавцем с большими печальными глазами, которому всего 17 лет, то есть даже меньше, чем ей самой, — она познакомится в 1911 году в Коктебеле, влюбится в него и на следующий год выйдет замуж. Худой, с тонкими чертами лица, порывистый, Эфрон станет злым гением Цветаевой. Впрочем, по степени разрушительного влияния друг на друга они могли бы посоперничать: сегодня их отношения назвали бы глубоко нездоровыми, токсичными, созависимыми — и правильно бы сделали.
Наверное, одним из следствий этого и были постоянные увлечения Цветаевой то другими мужчинами, то женщинами (здесь стоит вспомнить о той самой «недостаточности любви» с детства); Эфрон, со своей стороны, был отнюдь не идеальным мужем, если считать, что муж должен защищать семью и быть ее опорой. Его волновали «судьбы родины», только вот во всей этой большой политике разбирался он плохо и был чудовищно, катастрофически непоследовательным: участие в Белом движении, организация Демократического союза студентов в Праге, сотрудничество с ОГПУ в Париже, возврат в СССР…
Но пока в 1918-м он вступает в ряды Добровольческой армии, а Цветаева остается в Москве с двумя детьми на руках. Она разрывается между домашними делами, тревогой за мужа, собственными стихами и работой: в ноябре 1918-го она устраивается служить в информационный отдел Комиссариата по делам национальностей, в апреле 1919-го — в Центральную коллегию попечения о пленных и беженцах, в ноябре 1920-го — в театральный отдел Народного комиссариата просвещения. Ей все противно, все — не так, как должно быть, как предполагалось в детстве. Дочь, Ариадна (которую дома звали Алей) позднее напишет о матери: «Ненавидела быт — за неизбывность его, за бесполезную повторяемость ежедневных забот, за то, что пожирает время, необходимое для основного. Терпеливо и отчужденно превозмогала его — всю жизнь».
После очередного рабочего дня Цветаева так описывает своих сослуживцев: «Еще — тип институтской классной дамы („завзятая театралка“), еще — жирная дородная армянка (грудь прямо в подбородок, не понять: где что), еще ублюдок в студенческом, еще эстонский врач, сонный и пьяный от рождения… Еще (разновидность!) — унылая латышка, вся обсосанная. Еще…»
Худой, с тонкими чертами лица, порывистый, Эфрон станет злым гением Цветаевой. Впрочем, по степени разрушительного влияния друг на друга они могли бы посоперничать.
Читайте также
Она с презрением говорит о других, но не менее презрительно относится к себе самой. Цветаева везде чувствует себя неуместной, лишней, чужой. «Вхожу, нелепая и робкая. В чужой мышиной фуфайке, как мышь. Я хуже всех здесь одета, и это ободряет. Башмаки на веревках. Может быть, даже есть где-нибудь шнурки, но… кому это нужно?» Она жила в постоянном отчаянии, и, пожалуй, только это отчаяние и придавало ей сил, которых хватило, чтобы как-то пережить эти годы: «Так и собака смела, которую люди из сеней выталкивают в стаю волков».
Цветаева, прожившая все детство в достатке, в своих дневниках постоянно перечисляет, сколько еды у нее осталось дома: «Живу с Алей и Ириной (второй дочерью — прим.ред.) в Борисоглебском переулке, против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом 12 фунтов картофеля, остаток от пуда, „одолженного“ соседями — весь запас!» Она записывает, сколько ела в такой-то вечер (например, однажды свой ужин ей уступил друг: «Садимся. Курим. Беседуем. Уступает мне свой ужин: кусочек хлеба, три вареных свеклы и стакан чая с кусочком сахара»). Она привязывает младшую дочь Иру к стулу, когда уходит из дома на работу или чтобы достать еды: Цветаева стала делать это после того, как Ира «однажды, в наше с Алей отсутствие, съела из шкафа полкочана капусты».
Трудные времена, как известно, высвечивают в людях все самое дурное и все самое хорошее. В Цветаевой было много хорошего — например, она не «расчеловечилась» до конца, не мародерствовала: «Предлагали идти отбирать вещи. С содроганием отвергла. Как — я, живая (то есть — счастливая, то есть — богатая), пойду отбирать у него, мертвого, его последнюю добычу?! От одной мысли содрогаюсь. Так или иначе, я его последняя (может быть — предпоследняя!) радость, то, что он с собой в могилу унес. Мертвых не грабят».
И все же бедственное положение не могло не сказаться на ней и детях — Цветаева не была хорошей матерью. Ариадну она мучила переменчивым отношением, от любви до ненависти, Мура (позже) — болезненным обожанием, а Иру — равнодушием (и снова можно вспомнить про ее собственное детство с «недостаточностью любви»). «Марина не любит маленьких детей», — однажды записала Аля в дневнике, и все друзья семьи прекрасно понимали, о ком речь: приятели и приятельницы Цветаевой в переписке друг с другом с ужасом отмечали, как невнимательно она относится к Ире, как тяготится ей. Конечно, многие из них потом обвиняли Цветаеву и в смерти дочери — она умерла в феврале 1920 года — но я не стану этого делать вослед: все-таки есть вещи, о которых судить можно только изнутри эпохи, а не вне ее.
Она пишет Эфрону: «Если Вы живы, если мне суждено еще раз с вами увидеться, — слушайте… <…> Когда я Вам пишу, Вы — есть, раз я Вам пишу!»
Читайте также
При всем том она постоянно думает о муже — даже больше, чем о детях. Она пишет Эфрону: «Если Вы живы, если мне суждено еще раз с вами увидеться, — слушайте… <…> Когда я Вам пишу, Вы — есть, раз я Вам пишу! <…> Если Бог сделает это чудо — оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака…» И уже в собственном дневнике: «Если Сережи нет, нет и меня… Аля без меня жить не будет, не захочет, не сможет. Как я без Сережи».
И все-таки любая пытка рано или поздно заканчивается, даже самая страшная. Случается передышка.
В 1922 году Цветаева уезжает из России.
Сцена третья. Ад
Первой точкой на карте новой — и по-прежнему несчастливой и трудной — жизни Цветаевой стала Чехия. «Царь-девица» обосновалась под боком у Германии, про которую она не раз восторженно (восхищенно, влюбленно) говорила. «Во мне много душ, но главная моя душа — германская. Во мне много рек, но главная моя река — Рейн. Вид готических букв сразу ставит меня на башню: на самый высший зубец! В германском гимне я растворяюсь». Или вот еще о Германии: «Моя страсть, моя родина, колыбель моей души! Крепость духа, которую принято считать тюрьмой для тел!» Все это, кстати, Цветаева писала уже после Первой мировой войны, которая во многом стала причиной и Октябрьской революции, и последующих бед — и всей страны, и ее личных. Лишь накануне Второй мировой она как будто распознает нечеловеческое лицо нацизма и отвернется от любимой Германии, но это будет позже.
А пока она в Чехии — три с половиной года. Живет семья бедно, но в 1939 году Цветаева назовет это время счастливым: «Какая я тогда была счастливая! А самый счастливый период моей жизни — это — запомните! — Мокропсы и Вшеноры, и еще — та моя родная гора». Если бы не помощь чешского правительства, которое поддерживало русских эмигрантов, если бы не благотворительные поэтические вечера, то все было бы совсем худо: за эту помощь, кстати, Цветаева будет всегда благодарна Чехии, хоть в письмах к подруге, той самой Анне Тесковой, она не раз пишет об этой помощи (государства, друзей) как о некой естественной вещи — как будто мир ей действительно был что-то должен. За ее дар, талант, трудную жизнь.
Сергей Эфрон был разбит изгнанничеством и в эмиграции страдал — так он будет страдать до 1930-х годов, когда Советский Союз обратит на него внимание и начнет выманивать обратно на родину уже из Парижа. Между ним и Цветаевой постоянное иссушающее напряжение — они мучают друг друга претензиями, ревностью, упреками в незавидной судьбе. Кажется, только рождение сына Георгия (Мура) в 1925 году, чувство долга — Цветаева в письмах к Тесковой не раз говорит, что от Эфрона она не уйдет никогда и ему не даст уйти, — и любовные увлечения на стороне (мнимые или реальные) и держали ее на плаву.
В Париже, куда Цветаева переехала после рождения сына, она с семьей проживет вплоть до 1939 года. Ссоры с Эфроном никуда не денутся, а лишь усугубятся тем, что Ариадна будет все больше подпадать под его влияние и влияние друзей левых взглядов. Это будет приводить к новым и новым конфликтам, изматывающим и, кажется, еще больше привязывающим друг к другу всех членов семьи. Ухудшится и финансовое положение: в Чехии Цветаева получала куда больше помощи, чем во Франции, где едва сводит концы с концами. «Никто не может вообразить бедности, в которой мы живем, — признается она. — Мой единственный доход — от того, что я пишу. Мой муж болен и не может работать. Моя дочь зарабатывает гроши, вышивая шляпки. У меня есть сын, ему восемь лет. Мы вчетвером живем на эти деньги. Другими словами, мы медленно умираем от голода».
«Никто не может вообразить бедности, в которой мы живем, — признается она. — Мой единственный доход — от того, что я пишу. Мой муж болен и не может работать. Моя дочь зарабатывает гроши, вышивая шляпки».
Читайте также
Цветаева занимается переводами, пишет, но издается совсем мало: последний ее прижизненный сборник стихов выйдет в 1928 (!) году. То есть за 13 лет до смерти — страшный срок для писателя, особенно с учетом того, что она почти физически нуждалась в любви публики, как верно подметила Ариадна в своих дневниках.
Сложно представить, в каком каждодневном аду жила Цветаева и ее близкие. Это закончилось трагедией: Ариадна уезжает в СССР 15 августа 1937 года (какая наивность — ехать в Советский Союз в 1937-м!), а вслед за ней бежит и Сергей Эфрон, который к тому времени уже сотрудничал с советскими спецслужбами и оказался замешан в политическом убийстве во Франции.
Цветаева остается в Париже вдвоем с Муром до июня 1939-го. В сущности, она могла бы и не возвращаться в Россию, но Франция ей надоела (вместе едва ли не со всей Европой и отчего-то ненавидимой Америкой), а главное, она чувствовала свою ненужность на «новой родине». Прижиться там Цветаева так и не смогла, книги не печатали, так что весь смысл жизни сосредоточился в семье — а ее половина уже находилась в СССР, где, как обещалось, Цветаеву примут с вниманием и любовью.
12 июня 1939 года уже буквально с колес она отправляет последнее письмо Анне Тесковой: «Уезжаю в Вашем ожерелье и в пальто с Вашими пуговицами, а на поясе — Ваша пряжка. Все — скромное и безумно-любимое, возьму в могилу, или сожгу совместно. До свидания! Сейчас уже не тяжело, сейчас уже — судьба. Обнимаю Вас и всех ваших, каждого в отдельности и всех вместе. Люблю и любуюсь. Верю как в себя».
Больше писем она ей уже никогда не отправит.
Вместо финала. После всего
Ариадна в воспоминаниях о матери однажды запишет, что она «беспомощна не была никогда, но всегда — беззащитна». А это, конечно, непозволительная роскошь — в 1939 году. Сразу после возвращения Цветаевой на родину — то есть когда вся семья оказалась в Советском Союзе, как в капкане, — история начала стремительно двигаться к развязке. В июне она вернулась в Москву, а 27 августа 1939 года «за шпионаж» была арестована Ариадна (в лагерях и ссылках дочь с небольшим перерывом проведет почти 15 лет и в столицу вернется лишь в 1955-м, после реабилитации, — к тому времени от ее семьи не останется уже ничего, даже ее гражданского мужа Самуила Гуревича расстреляют в 1951 году; детей, как и нового мужа, у нее не будет). 10 октября 1939 года арестовали Сергея Эфрона — через два года, за которые он практически сойдет с ума от пыток и нечеловеческих условий в тюрьме, его расстреляют.
Цветаева первое время будет жить на даче НКВД в Болшеве, затем, уже во время войны, ее отправят вместе с Муром в эвакуацию — в Елабугу на Каме. Она почти перестанет писать стихи, а вместо этого будет переводить Федерико Гарсиа Лорку (которого 17 августа 1936 года расстреляли франкисты) и писать письма «уважаемому товарищу» Лаврентию Павловичу Берия: «Я не знаю, в чем обвиняют моего мужа, но знаю, что ни на какое предательство, двурушничество и вероломство он неспособен», «он тяжело болен <…> я прожила с ним 30 лет жизни и лучшего человека не встретила».
Она не знала точно, жив он или уже нет. Он, кстати, переживет ее, хоть и совсем ненадолго, на полтора месяца: Марина Цветаева повесится 31 августа 1941 года. Она оставит три записки: эвакуированным писателям («Дорогие товарищи! Не оставьте Мура…»), семье Асеевых («Не оставляйте его никогда <…> Не бросайте!») и — Муру.
Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик.
«Я не знаю, в чем обвиняют моего мужа, но знаю, что ни на какое предательство, двурушничество и вероломство он неспособен», «он тяжело болен <…> я прожила с ним 30 лет жизни и лучшего человека не встретила».
Читайте также
Жизнь Мура, любимого ребенка Цветаевой, продлится немногим дольше жизни матери и отца. Он попадет в интернат, сбежит оттуда, будет скитаться по стране, а после его призовут в армию.
Мур погибнет, освобождая Беларусь, в июле 1944 года.
***
Один из самых точных портретов Марины Цветаевой создала ее дочь Ариадна. Она была рядом дольше других, стала ее летописцем, апостолом, свидетелем. Еще ребенком она написала о Цветаевой:
Моя мать очень странная.
Моя мать совсем не похожа на мать. <…>
У нее светло-русые волосы, они по бокам завиваются.
У нее зеленые глаза, нос с горбинкой и розовые губы. У нее стройный рост и руки, которые мне нравятся.
Ее любимый день — Благовещение. Она грустна, быстра, любит Стихи и Музыку. Она пишет стихи.
Она терпелива, терпит всегда до крайности.
