Пингвинчика выпускают в море. Он сперва останавливается и смотрит на женщину-ученого, которая спустила его с рук. Неуверенно смотрит, потом поворачивается к воде и делает первый шаг.
...Вот уж не знал, что когда-нибудь буду слушать Солженицына. Когда-то давным-давно, еще в перестройку, прочитал его «Матренин двор». Это было сильно, мощно, но хоть убей, я сейчас не помню, о чем там. Много воды утекло, но не хватило этой воды, чтобы вынесло меня к Солженицыну. Про него читал, про отношение к нему Шаламова читал, про известное ахматовское «выдержите ли вы такую славу?» тоже.
С последним – смешно.
Ахматова: «Я ему сказала: “Знаете ли вы, что через месяц вы будете самым знаменитым человеком на земном шаре?” — “Знаю. Но это будет недолго”. — “Выдержите ли вы славу?” — “У меня очень здоровые нервы. Я выдержал сталинские лагеря”. — “Пастернак не выдержал славы. Выдержать славу очень трудно, особенно позднюю”».
Это записала со слов Ахматовой Чуковская.
Там есть еще – показательное (Ахматова не успокаивается): «Теперь я спросила: “Вы понимаете, что скоро вас начнут ругать?” — “Конечно!” — “Выдержите?” — “Я выдержал прокурора. Уж сильнее не обругают”. — “Вы ошибаетесь. Это другое, совсем другое. Если выдержали прокурора, нельзя быть уверенным, что выдержите ЭТО”».
Ахматова: «Я ему сказала: “Знаете ли вы, что через месяц вы будете самым знаменитым человеком на земном шаре?” — “Знаю. Но это будет недолго”. — “Выдержите ли вы славу?” — “У меня очень здоровые нервы. Я выдержал сталинские лагеря”».
Тамара Катаева зло, но справедливо замечает под этой выпиской, даже выделяя слово заглавными: «Она сама НИКОГДА не видела вблизи прокурора и никогда не испытала такой славы, какая была у Солженицына».
Ахматова как будто выпускает пингвинчика в море (кстати, может, это и не море, а океан?), а выпускаемый совсем не пингвинчик.
Я никогда не думал, что буду слушать Солженицына – а вот уже дослушал его «Архипелаг Гулаг», теперь слушаю «Раковый корпус» («Бодался теленок с дубом» почему-то в аудиоварианте везде отсутствует).
...В «Раковом корпусе» сразу начинает преследовать одна мысль: это «Смерть Ивана Ильича». Только длинная, разросшаяся, на много голосов. Каково же мое восхищение, когда Солженицын сам этого Толстого в текст подкладывает. Только не «Смерть», а его нравоучительные «Чем люди живы».
Поддуев, сжираемый раком, не прочитавший ни книги, находит одну в больнице и начинает читать, даже не заглянув на обложку. Ну то есть на обложку он заглянул, но прочел только название. «Чем люди живы». Ему скоро умирать, он должен знать. А вот автора сперва не посмотрел. Да и зачем?
«И тут еще он бы не стал читать, если б это был роман. Но это были рассказики маленькие, которых суть выяснялась в пяти-шести страницах, а иногда в одной. В оглавлении их было насыпано, как гравия. Стал читать Поддуев названия, и повеяло на него сразу, что идет как бы о деле. „Труд, смерть и болезнь“. „Главный закон“. „Источник“. „Упустишь огонь — не потушишь“. „Три старца“. „Ходите в свете, пока есть свет“».
Одному читать жалко, надо поделиться. Стал читать вслух – трудно. Стал сперва сам читать и своими словами пересказывать. Потом и разговор (наводящие вопросы) завел.
«Ну вот кто ответит мне, чем люди живы?»
Сопалатники (чуть не написал сокамерники) насыпали вариантов: довольствием, зарплатой, «раньше воздухом, потом – водой и едой», родиной, квалификацией.
Но выясняется, что любовью. Любовью, отвечает герой на вопрос одного скептика.
(Вот почему пингвиненок сначала останавливается и на выпустившего его к морю смотрит. Это же «мама», это же про «люблю».)
И только потом читающий выясняет, что держит в руках книгу Толстого. (Да не того, что писал патриотические, оптимистические вещи «Хлеб», «Петр Первый». Нет, это другой. Который ел рисовые котлетки, а сам был зеркалом. «Так сюсюкалка ваш Толстой! Он во многом, оч-чень во многом не разбирался!»)
Может быть, Солженицын и был нашим Толстым, Толстым XX века. От этого и такая теперь повсеместная ирония к нему, он, как Лев Николаевич, тоже ушел в анекдоты. Только вот детей не так сильно любил. Да и людей, видимо.
Я все время, Солженицына слушая, краем сознания держу это: как его не любили – завидовали, что ли? Или на самом деле было за что?
«Когда я знакомился с альбомом Солженицына шестидесятых годов, мне бросилось в глаза одно обстоятельство. Почти на всех фотографиях снят прежде всего он: на велосипеде, на прогулке, у реки, в позе мыслителя, который по-наполеоновски заложил руку за борт пиджака, и т. п. Лишь один-единственный раз во время прогулки по Днепру он сфотографировал своих соотечественников, отдыхающих в современном, красивом, сплошь из стекла павильоне. И тут же он, чисто по-солженицынски, на фотографии мелким и неровным почерком сделал надпись: “В беседке недалеко от памятника сидят бездельники. Они глазеют по сторонам и читают. С потолка оглушительно орет радио (на снимке его не видно). Высидеть здесь более пяти минут трудно”. Мелочь? И да, и нет. Все, каждое слово, которое мы пишем, рождается в нас; оно является отражением нашего мышления и мира. И это, и “Форма №1” есть отражение отчужденности и даже более — враждебности к людям».
Это из книги Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына».
(Я все время, Солженицына слушая, краем сознания держу это: как его не любили – завидовали, что ли? Или на самом деле было за что?)
«За что же он так обидел меня?» – спрашивала потом Ахматова. То ли не приходил к ней больше, то ли не поздравил ее с чем-то.
Та же Катаева, подводя итог своей главе «Ахматова и Солженицын», находит жесткое объяснение, опять же своим коронным приемом пользуясь (цитата из Ахматовой, переданная кем-то из современников, – и короткая реплика самой Катаевой): «Я ему сказала: “Вы через некоторое время станете всемирно известным. Это тяжело. Я не один раз просыпалась утром знаменитой и знаю это”». (Анатолий Найман. «Рассказы о Анне Ахматовой»). «И Солженицын нашел себе других собеседников…».
...Я все думаю про то современное вирусное видео с пингвинчиком, как его первый раз (и навсегда) выпускают в море.
Как он бежит сперва к кромке воды, потом останавливается, смотрит на выпустившую его женщину, делает два шага, чтобы вернуться, потом волна доходит до него, касается лапок, пингвинчик бежит опять к морю, еще раз останавливается, смотрит на человека, поворачивается и снова быстро бежит в надвигающуюся волну – теперь уже навсегда.
Это все про любовь. Чем люди живы? Любовью.
И про уход от любви. Чем люди живы? Одиночеством.
Как в первую ночь на свободе, когда Солженицын устраивается в снятой на время чужой комнате, его поражает больше всего, что он сам может погасить свет: в бараках-то всегда была лампочка. Гасит – и испытывает ни с чем не сравнимое счастье.
...У самой кромки воды, и все дальше, дальше – уплывая в огромный, бескрайний, невозможный к представлению – Великий Спящий Ледовито-Тихий океан.
