— Новая книга называется «Быть Алексеем Ивановым». Кажется, немного претенциозное название, но оно в то же время вполне оправданно. Действительно, за вами закрепился статус одного из главных российских писателей и, более того, у вас есть прочная система взглядов и убеждений, даже система ценностей. И все-таки, если переформулировать название книги в вопрос, что значит быть Алексеем Ивановым? Вы можете сформулировать свои основные принципы и систему взглядов?
— Вообще-то книга называется «Быть Ивановым». Алексей Иванов — это лично я, а я не рассказываю о себе. Иванов же — фамилия никакая, почти нарицательная, она означает просто русского человека. Поэтому название книги можно расшифровать как «Быть русским в России». И книга — именно об этом, а не о писателе Иванове. Я веду с читателями большой разговор о том, что важно для всех, а не только для меня, ведь инициаторы разговора — читатели, а не я. К тому же, как известно, хороший вопрос — уже половина ответа.
Мы беседовали о внутреннем устройстве России, о странностях нашей общественной жизни, о российской культуре. Разумеется, о моих романах тоже — но в меру и в контексте общего разговора. А все свои принципы и взгляды человек не может вот так взять и изложить в одном эссе — это не дрова, чтобы принести их в охапке.
— Кто из отечественных философов вам наиболее близок? Почему?
— Моя сфера интересов — культурология, а не философия. Культурология в широком смысле слова. Но даже в культурологии я не мониторю все, что выходит, не отслеживаю тренды целенаправленно. На какую-либо тему меня выводят собственные произведения — или советы знакомых. Например, когда я писал «Горнозаводскую цивилизацию», то изучал материалы по семантике звериного стиля и этим путем вышел на книгу Вадима Михайлина «Тропа звериных слов». А у Михайлина на меня куда большее впечатление произвел не анализ звериного стиля, а идея локусов при использовании языка.
Скажем, в официальной обстановке (в общественном локусе) мы говорим официально — казенно, безлико-вежливо или пафосно; дома (в приватном локусе) — сюсюкаем, шутим; в «пространстве войны» — ругаемся. Идея локусов объясняет, почему в нашей повседневной жизни так много мата. Люди матерятся не потому, что потеряли культуру, а потому, что вся жизнь стала локусом «войны» — не только улица, но и дом, школа, соцсети и даже близкие отношения. Вот такие философия и культурология мне интересны. Если же говорить о каком-либо направлении, то меня увлекает осмысление интернета — не как системы действий, а как системы смыслов.
Нашу страну на всем протяжении истории и пространства объединяют запреты. Их то больше, то меньше, но все равно они есть.
Читайте также
— Вы много изучали историю России, ваши романы — это зачастую путешествие в какой-то регион страны, в исторический период. С учетом того, что исторические периоды России — и ее регионы — очень разные, что, на ваш взгляд, объединяет страну? И, кстати, чем отличается российский Восток от российского Запада?
— Нашу страну на всем протяжении истории и пространства объединяют запреты. Их то больше, то меньше, но все равно они есть. Они необходимы для существования государства в имперском формате, который мы до сих пор не преодолели, хотя его бесплодность уже очевидна. Империя слагается из разных социальных систем, в каждой запрещено что-то свое, но запреты существуют для всех частей, и их наличие объединяет многие системы в одну большую мегасистему.
Например, в старину рядом сосуществовали казаки, башкиры и крестьяне. Крестьянам была запрещена личная свобода, казакам — вход в элиту, башкирам — национальная государственность. В результате все ощущали себя гражданами одной страны, как больные с язвой желудка, близорукостью и переломом ноги ощущают себя пациентами одной больницы. Сейчас Россия стала более однородной, гомогенной, хотя запреты все равно не ушли. Наша гражданственность строится на нашей неволе, а внутренние различия страны — это различия видов неволи. В этой же логике отличаются Восток и Запад страны.
— В какой момент, работая над исследованием той или иной исторической эпохи, вы понимаете, что готовы об этой эпохе писать? Как вы чувствуете, что достаточно погрузились в тему, достаточно о ней знаете?
— Есть очень простой критерий: источники начинают повторяться. Как только ты в третий раз понял, что уже читал о тех или иных событиях, значит, ты освоил факты. Далее надо осваивать фактуру — узнавать про язык, вещи, обычаи эпохи. Когда быт другой эпохи становится понятным и привычным, можно приниматься за работу над текстом: картинка сложилась.
— Есть ли период в нашей истории, который вам наиболее интересен и, может, в котором вам хотелось бы жить больше, чем в настоящее время?
— Такого периода нет. Есть эпохи лично для меня более выразительные, есть менее выразительные, но жить я хотел бы сейчас. Главное достижение нашей эпохи — доступность информации, без этого мне скучно, и никакая другая эпоха не давала большей доступности, чем наша.
Когда быт другой эпохи становится понятным и привычным, можно приниматься за работу над текстом: картинка сложилась.
Читайте также
— Литература нередко противостоит истории: писатели могут очернить какую-то личность или какой-то период, даже если в реальности все было не так страшно. Но вопрос — возможно ли вообще объективное историческое знание? Ведь историки тоже имеют свои взгляды, свои цели и так далее. Как тогда вообще устанавливать некую истину? И достижимо ли в данном случае истинное знание? Или следует смириться с тем, что в истории это невозможно?
— Нельзя отождествлять задачу историка и задачу писателя. Конечно, оба они «воскрешают» ушедшие эпохи, но цели у них разные. Можно сказать, цель историка — сделать фотографию эпохи, а цель писателя — написать картину эпохи. Потому и главные инструменты отличаются: в первом случае — факт, во втором — образ. Историк добивается соответствия своего факта событию, а писатель добивается органичности своего образа факту. Писатель всегда следует за историком, даже если сам роется в старинных документах, потому что контекст все равно создан трудами историков, а не писателей.
Возможно ли объективное историческое знание — вопрос к историкам, а не к писателям, как вопрос, можно ли полететь на Марс, должен быть обращен к инженерам, а не к астронавтам. Бывает, что писатели вторгаются в сферу деятельности историков, но это непрофессионально. Однако гораздо чаще писатели попадают под раздачу из-за спора внутри цеха историков. Скажем, писатель пользовался трудами тех историков, которые считают Ивана Грозного чудовищем, — и слышит обвинения во лжи от тех историков, которые считают Ивана Грозного праведным и благонравным государем. Это разборки историков с историками, а не историков с писателями. Надо здраво понимать подоплеку претензий и роль того, чей труд оценивается читателем.
