«Посмотрите, как писать не следует! Какие длинные фразы! Пока доберешься до конца, забудешь, что было в начале», — назидательно заявил учитель философии и зачитал вслух несколько предложений из книги «В сторону Свана». Жан-Ив Тадье — сегодня знаменитый исследователь творчества Пруста, а тогда обычный школьник, — по его словам, «испытал потрясение». «Мне этот текст показался великолепным, я словно оказался в волшебном мире. Решив, что учитель ошибся, я вернулся домой, принялся за Пруста и прочитал все пятнадцать томов, которые стояли у нас на книжной полке». Похожее чувство при чтении «В сторону Свана» испытала и Лоранс Гранье, автор книги «В сторону Пруста», сборника «лайфхаков», как начать читать Пруста и не бросить на полпути. «Я помню, первые страницы мне казались довольно скучными, — рассказывает исследовательница. — Но вот я дошла до сорок седьмой и расплакалась. У меня случился синдром Стендаля — потрясение от встречи с прекрасным». Вот эта фраза:
«И как в японской игре, состоящей в том, чтобы в фарфоровую чашку, наполненную водой, спускают маленькие скомканные клочки бумаги, которые, едва только погрузившись в воду, расправляются, приобретают очертания, окрашиваются, обособляются, становятся цветами, домами, плотными и распознаваемыми персонажами, так и теперь все цветы нашего сада и парка г-на Свана, кувшинки Вивоны, обыватели городка и их маленькие домики, церковь и весь Комбре со своими окрестностями, все то, что обладает формой и плотностью, — все это, город и сады, всплыло из моей чашки чаю».
Так заканчивается первая глава семитомного романа «В поисках утраченного времени». Французские филологи рекомендуют: если вам не хочется вникать в творчество классиков предыдущих веков, достаточно прочитать книгу Пруста: в ней, как утверждает Жан-Ив Тадье, «сосредоточена вся французская литература». На протяжении шестнадцати лет, с 1906 по 1922 год, сын врача-гигиениста, борца с эпидемиями, и дочери биржевого маклера из Эльзаса пишет роман-зеркало, в котором, как стеклышки в калейдоскопе, отражаются различные грани французской культуры.
100 романов под одной обложкой
Мальчика рано укладывают спать, он вертится в кровати и не может уснуть. Отправляет со служанкой записку маме: может быть, она все-таки придет его поцеловать? Но ту беспокоит чувствительность сына — разве таким следует быть будущему мужчине? — и, чтобы научить его преодолевать слабости, она просит служанку передать ребенку: «Ответа не будет». Об этом мог бы написать Шатобриан. Подслушивая приторные любезности тетушек главного героя, пьющих вино в вечернем саду, вспоминаешь Флобера и его описания провинциальных нравов. Дядя, не стесняющийся представлять своим почтенным родственникам театральных кокоток и дам полусвета, словно сошел со страниц романов Мопассана, а обитатели аристократических салонов заглянули в мир «Утраченного времени» из стоящей на соседней полке «Человеческой комедии» Бальзака.
Но Пруст, конечно же, не ставит целью написать книгу «100 французских романов в кратком изложении». Просто для своего «собора» — как он сам называет собственное произведение — он берет камни из того же карьера, что Гюго, а воду — из того же источника, что Бодлер. А еще в его строительной смеси есть «волшебный песок», превращающий «Утраченное время» из классического романа воспитания в книгу, из которой впоследствии выйдет и «Пена дней» Бориса Виана, и фильм «Амели», и — во многом — весь образ современной Франции. Когда каждая лавка с круассанами кажется чем-то большим, чем она является на самом деле, а в парижских клошарах начинаешь видеть потомков средневековых трубадуров или обитателей «Двора чудес», в зависимости от настроения. Францию, где реальность словно пропущена сквозь фильтр, где курсор сдвинут в сторону в параметрах «гротеск», «эстетизация», «сказочность», придумал Марсель Пруст.
При этом завсегдатай светских салонов в бархатной жилетке — не фантаст и не мастер фэнтези, он поэт обыденности, повседневности и скуки. Пруст не изобретает параллельные миры, а показывает волшебное в обычном.
Читайте также
При этом завсегдатай светских салонов в бархатной жилетке — не фантаст и не мастер фэнтези, он поэт обыденности, повседневности и скуки. Пруст не изобретает параллельные миры, а показывает волшебное в обычном. Ветка шиповника может вызвать вдохновение и слезы восторга, а глоток липового чая — заставить пережить одно из самых приятных детских воспоминаний. «Существование совершенно безынтересно, кроме тех дней, когда пыль реальности смешивается с волшебным песком, а самое обыденное происшествие становится фактом литературы», — писал Пруст в романе «Под сенью девушек в цвету». «Пруст резюмирует все, что было написано до него, и в то же время перепридумывает французскую литературу, становится главным новатором, превзойти которого еще не удалось никому», — отмечает Жан-Ив Тадье.
Пруст, Фрейд и Эйнштейн
В XIX веке сложно найти автора, который бы не интересовался внутренним миром человека, но Пруст первым утверждает ценность сиюминутных ощущений, случайных воспоминаний и снов — бесконечного, бессвязного потока впечатлений, из которых состоит человеческая жизнь. Французский писатель говорит и о важности детских переживаний, когда это еще совсем не является мейнстримом. «Пруст пишет романы примерно в то же время, когда доктор Фрейд проводит свои исследования. Можно сравнить то, что Пруст делает в литературе, с тем, что Фрейд делает в медицине», — скажет врач Франсуа Бернар-Мишель, автор нескольких эссе о французском писателе. То есть располагает на кушетке свое собственное «я» и вслушивается в его монолог, чтобы на основе пары оговорок, наспех высказанных соображений, мимолетных эмоций составить рентгеновский снимок души и разглядеть застарелый вывих, который объяснит, почему герой страдает от астмы и каждый день звонит маме рассказать, как он себя чувствует.
Член Французской академии Жан-Лу Кюртис сравнивает Пруста с Эйнштейном: «В пространстве романа Пруст совершил революцию, сравнимую с той, которую Эйнштейн несколькими годами ранее совершил в физике, а именно ввел понятие относительности». Объективность — иллюзия. Наблюдатель — часть наблюдаемой им системы, и он меняется вместе с ней. Так и у Пруста рассказчик — не всезнающий демиург, которому ведомы все движения души его героев. Он — часть общества, в котором у него есть определенная позиция, меняющаяся с течением времени.
Невозможно подняться над объектом исследования — будь то художественное произведение или человеческая душа. Объективная критика невозможна. Можно только попытаться осознать, что ты за камешек в постоянно вращающейся трубке калейдоскопа, какого ты цвета и где сейчас твое место. Не забывая, что через пару мгновений все может измениться и ты будешь воспринимать происходящее совсем по-другому. Но чтобы показать возможность иначе смотреть на вещи, Пруст не терзает читателя психоанализом длиной в тысячи страниц — и его проза бесконечно далека от популярного сегодня автофикшена.
По мнению Пруста, задача писателя — не рассказать читателю о своих страданиях, а с помощью слова показать, что помимо привычного мира существуют еще и другие.
Читайте также
«Пруст все переводит на территорию языка», — утверждает Жан-Ив Тадье. Любой контакт с реальностью — только повод для ее превращения в литературное вещество. Самые незначительные, смехотворные переживания можно вложить в оправу из слов и сделать объектом эстетического наслаждения. «Сам автор часто намеренно стирает себя, словно хочет сделаться прозрачным. Он не уделяет большого внимания своей личности, умаляет себя перед творчеством, которому отдал всю жизнь», — говорит Тадье.
По мнению Пруста, задача писателя — не рассказать читателю о своих страданиях, а с помощью слова показать, что помимо привычного мира существуют еще и другие; предложить ему старинное пенсне, дизайнерские солнечные очки или футуристический аппарат 3D — лишь бы тот допустил возможность, что его представления о жизни не являются единственно верными и возможными. И язык для достижения этих целей — чем-то похожий на индийские мантры для медитации, когда после четвертого придаточного смысл ускользает и остается только звук, ритм и чувство прекрасного, — подходит лучше всего. А самые интересные исследования о языке Пруста сегодня пишут японцы.
«Единственное настоящее путешествие, единственная настоящая возможность обновления — это не путь к иным ландшафтам, это возможность обзавестись иной парой глаз, посмотреть на мир глазами другого, сотен других, увидеть сотни вселенных, которые видит каждый из них, которыми является каждый из них», — писал Пруст. Сегодня эту цитату любят использовать во Франции на корпоративных тренингах, чтобы объяснить менеджерам важность эмпатии и способности рассматривать одну проблему под разными углами зрения.
«Я всегда ценил женщин»
Семь томов «Утраченного времени» — это еще и об относительности мужского и женского начал. «В мужчинах я люблю женское, а женщинах — мужское», — писал автор. Пруст был гомосексуалом и одним из первых во французской литературе представил гомосексуальность — как мужскую, так и женскую — в качестве темы литературного исследования. Лауреат премии Французской академии, преподаватель Страсбургского университета и литературный критик Люк Фресс утверждает: «Гомосексуальность часто становилась для Пруста поводом для эстетического размышления, автор исследует, как герой проживает свои чувства, какие усилия предпринимает, чтобы его наклонности оставались тайной для окружающих, и как, тем не менее, они подозревают об их существовании. Через гомосексуальность героев автор составляет их тончайший психологический портрет, пожалуй, то, что Прусту удавалось лучше всего».
Многие персонажи «Утраченного времени», помимо поддержания конвенциональных отношений, испытывают влечение к людям одного с ними пола. Во вселенной Пруста нет четких линий и однозначных цветовых решений. Это собранный на тысячах страниц Руанский собор, который каждую секунду меняет очертание и освещение. Его герои представлены в трех измерениях: их социальная роль, которая как платье. Есть то, которое ты носишь, стираешь и штопаешь по необходимости, — и то, на которое смотришь в витрине модного магазина и вдруг приобретаешь со скидкой по счастливой случайности. И есть их личность, которая как лодка несется в океане бессознательного.
В 2019 году во Франции впервые издали ранние рассказы Пруста, которые годами хранились в сундуке одного коллекционера. «Читая их, мы можем лучшее вообразить двадцатилетнего мужчину, который считал, что его постигло проклятие, — пишет Люк Фресс. — Меня потрясла психологическая драма, которая сопровождала осознание Прустом своей гомосексуальности».
Так, в рассказе «В аду» один из героев говорит следующее: «Ни одна женщина меня никогда не волновала, и мне не понять ни тех болезненных, напряженных и осязаемых нитей, которыми вы в гневе привязали себя к ней, ни небеспричинного возмущения, которое она в вас вызывает. Не имея возможности говорить с вами о коварстве женщины, я не имею возможности ее ненавидеть. Я всегда ценил женщин. Я посвящал им страницы своих книг. Среди них у меня были преданные подруги. Их грация, слабость, красота, ум часто опьяняли меня радостью, которая — не имея ничего общего с чувственностью — была, тем не менее, никак не слабее, только что длительней и чище. Среди них я находил утешение после измен моих любовников, и есть неизъяснимая нежность в возможности излить слезы, прижавшись к идеальной груди и не испытывая при этом никакого желания. Женщины были для меня мадоннами и кормилицами. Они давали мне тем больше, чем меньше я от них просил». Текст, написанный в последнее десятилетие XIX века, Пруст выпускать не решится. И откровенного признания в своих чувствах не сделает никогда. Но ткань текста удержит его переживания.
Во вселенной Пруста нет четких линий и однозначных цветовых решений. Это собранный на тысячах страниц Руанский собор, который каждую секунду меняет очертание и освещение.
Читайте также
Об этих переживаниях сегодня с восторгом и благодарностью читают французские подростки. Чаще всего их знакомство с творчеством писателя происходит на каникулах. Как это случилось с литературным критиком журнала Psychologies magazine Кристиллой Пелле-Дуэль: «Я читала Пруста на пляже в Бретани. Одновременно открывала для себя автора и его любимый пейзаж. Я словно испытывала то же, что и он. Это было потрясающе. Могу только посоветовать сегодняшним подросткам повторить мой опыт». О том же рассказывает Жером Бастианелли, директор Музея на набережной Бранли в Париже: «Я открыл для себя Пруста подростком и до сих пор могу с уверенностью утверждать: никто так не излечивает от горестей несчастной любви, как Пруст. Я читал книгу „Под сенью девушек в цвету“ и не мог поверить: ну как он может в точности знать то, что я чувствую?»
Что читать, если вас бросили
Пруст — как мало кто еще — умеет вызвать у читателя чувство, что все написанное имеет к нему самое непосредственное отношение. И, как опытный психоаналитик, вызывает желание рассказать ему о своих «мадленках» — счастливых детских воспоминаниях — и тайных страхах. Сам Пруст, например, когда был ребенком, боялся, что ему отрежут его красивые локоны (разумеется, отрезали). Зная об этой особенности автора, Жан-Ив Тадье признается, что часто скрывает от окружающих, что всю жизнь исследует творчество Пруста. В противном случае «кто-то непременно скажет, ах, я стал читать Пруста в 27 лет, у меня как раз тогда умерла тетя, и я нашел в коробке у бабушки своего плюшевого медвежонка и испытал потрясения. И такие разговоры могут длиться часами».
Прусту удалось совершить задуманное: остановить смерть, перенести личные переживания и драмы по реке литературы на берег, где индивидуальное превращается в универсальное, житейские горести — в высокое искусство, а смешная несчастная любовь — в утешение и вдохновение для множества поколений читателей. Пруст — всегда живущий в облаке противоастматических порошков и не снимающий белых перчаток, чтобы не грызть ногти, — в сегодняшней Франции остается любимым собеседником для всех, кого интересует человеческая личность во всей ее тонкости и уязвимости. Его читают и изучают писатели, историки, психологи и социологи. И просто отчаянные подростки, которые влюбились в первый раз и — как назло — безответно.
«Марсель был очень обидчивым, — говорил о нем позднее его друг Жан Кокто. — Ему всегда казалось, что с ним обошлись несправедливо. Он писал мне письма на 15 страницах, говоря: „Вы, дорогой Жан, конечно же, сделали вид, что не заметили меня“. Хотя я на самом деле его просто не заметил. Он делал из этого целую историю. Но проживание, преодоление и выход за пределы таких историй и есть его творчество». Его поиск Утраченного времени.
