Из всей плеяды великих русских писателей Иван Тургенев — самая странная, даже двойственная фигура. Он, несомненно, классик, в первой пятерочке, — и тем не менее читать его и любить в XXI веке кажется чем-то остро несовременным. Тем более что не так-то легко определиться, какого Тургенева вы любите. Того, у которого Герасим утопил Муму? Или того, кто описал опыт умирания в точных, пронзительных «Стихотворениях в прозе»? Того, кто про луга и вешние воды, или того, кто про трагическую судьбинушку русского революционера, который гений как есть, но всюду лишний и которого Родина, не пожевав, выплюнула? Даже современники не могли разобраться, кто перед ними, актуальный современный писатель, ловящий тренды, или талантливый подражатель, готовый петь одновременно на русский и французский манер, чья новизна складывалась ровно из двойственности этого пения. И до сих пор его никак не получается вписать куда-то, выставить на какую-то одну полку, потому что мы все еще не задали ему самый главный вопрос: кто вы, собственно, такой, Иван Сергеевич?
Тургенев — человек неприятный
Современникам Тургенев казался человеком неприятным. Французы, с которыми он прожил гораздо дольше, чем с русскими, видели в нем прежде всего внешнюю красоту: «великан с серебряной головой, как из волшебной сказки», по определению Мопассана, «настоящий колосс с движениями ребенка». Точно так же Достоевский, впервые встретив Тургенева и еще не подозревая, что им предстоит делить место первого русского писателя, заметил о нем: «Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован… — я не знаю, в чем природа отказала ему?» Тургенев в ответ назовет его ярким прыщом на носу русской литературы — впрочем, потом возьмет эти слова обратно.
Он все брал обратно, ничего не говорил наверняка, не стоял ни на одной позиции крепко. В русском обществе, все более и более радикальном, Тургенев казался фигурой выдающейся в своей нелепости. Над ним смеялись, и шутка про «Тургенев испугался и уехал в Баден-Баден» родилась задолго до литературных анекдотов конца ХХ века. Еще до повестей и романов его прославило путешествие на пароходе в Германию, куда он был отправлен деспотичной маменькой учиться. Пароход загорелся, и в обеих столицах смеялись над рассказами, как молодой Тургенев метался, предлагал всем деньги, прыгал в спасательные лодки вперед вдов и детей и кричал, что ему нельзя умирать, его мама ждет.
Точно так же в 1848 году, оказавшись у баррикад Французской революции, он с интересом наблюдал, как перекрывают улицы, но при первых же звуках выстрелов побежал быстрее лани по улице Эшикье домой, а потом сидел в своей комнате, потел от ужаса и носа не думал высовывать наружу. Даже в конце жизни он никогда не позволял себе радикального слова или убеждения. Известен его поздний рассказ «Казнь Тропмана», в котором он подробно описывает смертную казнь, однако и в конце страшного в своей подробности, необычайно убедительного текста Тургенев лишь заметит: «Я буду доволен… если рассказ мой доставит хотя несколько аргументов защитникам отмены смертной казни…»
Он все брал обратно, ничего не говорил наверняка, не стоял ни на одной позиции крепко. В русском обществе, все более и более радикальном, Тургенев казался фигурой выдающейся в своей нелепости.
Читайте также
Вечные вопросы или актуальные темы?
Времена стояли кровожадные, идейные, и мастерам культуры требовалось определяться, под каким знаменем они выступают. Тургенев же принципиально не выбирал знамен, никогда не оказывался на одной из сторон. Ленин обзывал его «либералом», и даже сейчас мы это словечко часто вспоминаем как ругательство. А уж в XIX веке — тем более: в 1855 году Иван Тургенев сошелся со Львом Толстым, и тот искренне, публично презирал его: «Это вот он нарочно теперь ходит назад и вперед мимо меня и виляет своими демократическими ляжками». Презрение со стороны просвещенной публики было тем сильнее, что романы Тургенева так часто били в актуальность. Вот у него смертная казнь, вот люди лишние, вот слабые, вот бездействующие, тут критика крепостничества, а тут — образования.
Никогда и никто из первой когорты русских писателей не занимался так пристально русской жизнью прямо сейчас, прямо из газет. Критик Павел Анненков писал, что Тургенев «выводит перед нами явления и характеры из современной русской жизни, важные не по одному своему психическому или поэтическому значению, но вместе и потому, что они помогают распознать место, где в данную минуту обретается наше общество». И тут опять парадокс — выводил-то он характеры и явления старательно, а оценки им никогда не давал. «Боялся» — решала русская критика. Это было общее мнение: Тургенев — трус, способный только поманить, виляя демократическими ляжками, а сказать-то ему нечего, актуальность его внешняя, идей за ним никаких.
В 1855 году Иван Тургенев сошелся со Львом Толстым, и тот искренне, публично презирал его: «Это вот он нарочно теперь ходит назад и вперед мимо меня и виляет своими демократическими ляжками».
Читайте также
Собственно, именно это принципиальное отсутствие идей и делает Ивана Тургенева великим писателем, переросшим свой век и заглянувшим в зыбкое, ни в чем не уверенное двадцатое столетие. Недаром его ценили не только Золя и Доде, Флобер и Эдмон Гонкур, с которыми он в течение многих лет собирался в парижских ресторанах на знаменитые холостяцкие «обеды пяти», где громко поднимал тост «за литературу», но и, например, Вирджиния Вулф, посвятившая ему отдельное эссе. Тургенев был поэтом сложности, но, понимая, что без актуальной начинки эту сложность никто не съест, фаршировал свои повести актуалочкой.
Именно поэтому его и стоит читать через века, когда комментарий к русской жизни уже не распознается нами, а на лишних людей нам в принципе уже плевать, и мы видим за этим флером только осознание нечеткости мира, данного нам в ощущениях. Ничто не наверняка. Ни к одной любви нельзя прикоснуться полностью. Ни одну жизнь нельзя прожить всерьез, без цинизма. Посмотрите зато, как ложатся на поля туманы. Это и есть единственная русская актуальность, спасительное русское пространство.
Двойственность Тургенева
Тургеневу, впрочем, вообще нельзя доверять: из России он писал Германию, а все свои главные русские романы закончил в Париже. Он любил Родину издалека: «мне все-таки моя Русь дороже всего на свете — особенно за границей я это чувствую». Но как сбежал из нее в 1860-е, так и не решился вернуться до самой смерти: Родина, «мрачная громада, неподвижная и окутанная облаками, словно Эдипов Сфинкс, проглотит меня позже». Ничто из того, что он нам сообщает, мы не можем знать наверняка. Кроме одного: в каждом его романе есть частичка его самого. Безвольный вялый Рудин, в жизни ничего кроме слов не родивший, бежавший от дела и любви, — это же он, родимый. И все, кто после Рудина, все эти Лаврецкие и Кирсановы, все лишние и бесполезные, — это он. Более того, даже тургеневские барышни, которые вечно сияют румянцем, на самом деле подвержены той же тоске. «К чему молодость, к чему я живу, зачем у меня душа, зачем все это?» — вопрошает Елена из «Накануне». Впоследствии Антон Павлович Чехов сделает лейтмотивом своей драмы издевательство над этим тургеневским страданием: ходят по саду герои, страдают, а за кулисами автор в коликах горького смеха.
Почти через 150 лет после его смерти — и ровно через 202 года после рождения — мы уже знаем, что мир сложный, и тургеневская двойственность, неспособность быть кем-то одним, выбирать сторону нам уже гораздо понятнее. Он мог бы быть, кстати, нашим первым эротическим писателям, но из-за ханжества русского общества в своих похождениях признавался только Эдмону Гонкуру, описывая, например, потерю девственности с красивой горничной: «То, что последовало потом, — сенсация, подобная тем сенсациям, которые мы все испытываем. Но это легкое касание волос и это единственное слово я часто вспоминаю и бываю совершенно счастлив».
Впоследствии Антон Павлович Чехов сделает лейтмотивом своей драмы издевательство над этим тургеневским страданием: ходят по саду герои, страдают, а за кулисами автор в коликах горького смеха.
Читайте также
И то, что либерал Тургенев, выступавший против крепостничества, так и не распустил собственных, полученных в наследство крестьян (потому что идеи идеями, а десять тысяч душ в России прокормят русского либерала в Париже), тоже один из знаков его двойственности. Но мы, слава богу, и не судим литературу по делам ее авторов. Нам важнее другое: насколько точно она описывает мир. И в случае Тургенева точность оказывается там, где современники и не предполагали — не в актуальности, а в невозможности актуальности, не в поисках ответа на важные русские вопросы, а в том, что ответ искать и не надо.
