Господи, среди бела дня
Накатила на меня лень.
Разреши мне лечь и заснуть Господи,
И пока я сплю накачай меня Господи
Силою твоей.
Многое знать хочу,
Но не книги и не люди скажут мне это.
Только ты просвети меня Господи
Путем стихов моих.
Разбуди мня сильного к битве со смыслами,
быстрого к управлению слов
и прилежного к восхвалению имени Бога во веки веков.
«Молитва перед сном», 28 марта 1931 года в 7 часов вечера
Хармс кажется мне волшебником, при этом — волшебником-недоучкой, который сам не понимает, как управлять подаренной ему силой. Возможно, сила эта досталась ему от отца — Ивана Павловича Ювачева, морского офицера, народовольца, которого однажды приговорили к казни и вдруг помиловали, заменив повешение пятнадцатью годами каторги. За пятнадцать лет, часть которых прошла в ссылке на Сахалине, из рьяного революционера Ювачев превратился в серьезного мыслителя, толкующего Священное Писание и выпускающего благонравные брошюрки под псевдонимом Миролюбов.
За несколько дней до рождения сына Ювачев позвонил жене, предсказал скорые роды и попросил обязательно назвать младенца Даниилом — в честь пророка, потому что недавно видел его во сне. Через много лет, уже после своей смерти, отец сумел выручить сына из совершенно безвыходной ситуации. Но об этом позже.
Хармс, точнее Даниил Иванович Ювачев, родился 30 декабря 1905 года. Уже в пять лет страшно увлекался книгами, врал, сочинял и фантазировал. С самого раннего возраста, еще в гимназии, он сильно отличался от остальных и славился своей любовью к розыгрышам. Из гимназии был отчислен за неуспеваемость. С 1922 по 1924 год Хармс учился в Детском Селе, в трудовой школе. Именно тут начинает формироваться его образ, именно тут начинает рождаться его собственный маленький театр, бесконечный карнавал вокруг самого себя, та искусственная реальность, в которой нет правил, нет смыслов, зато — в ней возможны чудеса.
«На нем все было выдержано в бежево-коричневых тонах — клетчатый пиджак, рубашка с галстуком, брюки гольф, длинные клетчатые носки и желтые туфли на толстой подошве. Во рту Даня обычно держал небольшую трубку, видимо, для оригинальности, т. к. я не помню, чтобы из нее шел дым», — пишет про тогдашнего Хармса сестра одной из его одноклассниц.
Хармс кажется мне волшебником, при этом — волшебником-недоучкой, который сам не понимает, как управлять подаренной ему силой.
Читайте также
Хармс был панком, троллем, провокатором. Он любил залезть на дерево и сидеть там, размахивая флагом.
— Даня, почему вы не слезете с дерева?
— Мне некогда.
Носил в кармане маленькую собачку, вдруг начинал при всех снимать штаны, просил погулять с ним как с ребенком, на абажуре его лампы была надпись: «Дом для уничтожения детей». При этом дневники его пронизаны порой глубокой горечью, непониманием, ощущением неустроенности. Он часто обращается к Богу и просит, просит, просит, чтобы чудо — произошло, чтобы что-то разрешилось, все закончилось хорошо, мука прекратилась.
«Боже! Что делается! Я погрязаю в нищете и в разврате. Я погубил Марину.
Боже, спаси ее! Боже, спаси мою несчастную, дорогую Марину.
Марина поехала в Детское, к Наташе. Она решила развестись со мной.
Боже, помоги сделать все безбольно и спокойно. Если Марина уедет от меня, то пошли ей, Боже, лучшую жизнь, чем она вела со мной», — пишет он 12 мая 1937 года о своей второй жене Марине Малич.
В текстах Хармса чудеса — обыденность. Они происходят без всякого на то повода, просто так. Просто так улетают люди, просто так на столе появляются конфеты, просто так вместо волос вырастает проволока — никто ничему не удивляется, никому, кроме читателя, не смешно. Но сам Хармс ищет чуда реального, физического, ощутимого — при этом пусть даже самого маленького, почти незаметного.
«Мне хотелось узнать, что я должен был написать. Я перечислял в уме все виды словесного искусства, но я не узнал своего вида. Это могло быть одно слово, а может быть, я должен был написать целую книгу. Я просил Бога о чуде, чтобы я понял, что мне нужно написать. Но мне начинало хотеться курить. У меня оставалось всего четыре папиросы. Хорошо бы хоть две, нет три, оставить на утро.
Я сел на кровати и закурил.
Я просил Бога о каком-то чуде.
Да-да, надо чудо. Все равно какое чудо», — пишет он в рассказе «Утро».
И все-таки Хармсу удалось окружающую его реальность надломить, проскользнуть в невидимую дверь, туда, где огромным солнцем горит великая бессмыслица. Я прочитал несколько его биографий и почувствовал, что через все эти сплетения каламбуров, случаев, приключений и парадоксов проходит одна какая-то линия, которую мне трудно назвать и сформулировать. Был мир, где происходила известная нам всем история, где жили Мандельштам, Пастернак, Ахматова и другие большие серьезные поэты, а был мир — его, хармсовский, странный, непонятный, волшебный. И как он его создал — своим ли эксцентричным поведением, своими текстами или своей абсолютной верой, — неизвестно.
В этом мире он был настоящим чудотворцем — неумелым, неуверенным, далеко не всемогущим, но иногда ему удавались настоящие чудеса. В воспоминаниях Марины Малич подробно описана история о «красном платке». В начале блокады всех ленинградских женщин забирали рыть окопы. Сил тогда совсем уже не было, выйти на такую работу равно было смерти. Хармс пообещал жене, что все решит, и поехал на могилу к отцу. Провел там несколько часов, вернулся заплаканный. Через несколько дней сделал это снова, потом снова, потом снова, и вдруг что-то, о чем никто не знает, получилось, произошло.
Был мир, где происходила известная нам всем история, где жили Мандельштам, Пастернак, Ахматова и другие большие серьезные поэты, а был мир — его, хармсовский, странный, непонятный, волшебный.
Читайте также
«— Я очень много плакал. Просил у папы помощи. И я скажу тебе. Только ты не должна говорить об этом никому на свете. Поклянись.
Я сказала:
— Клянусь.
— Для тебя, — он сказал, — эти слова не имеют никакого смысла. Но ты их запомни. Завтра ты пойдешь туда, где назначают рыть окопы. Иди спокойно. Я тебе скажу эти два слова, они идут от папы, и он произнес эти два слова: «красный платок».
Марина пошла к месту сбора, твердя про себя условленную фразу. (У автора статьи от этой истории всегда замирает сердце.)
«Дохожу — а там рев, крики: „Помогите, у меня грудной ребенок, я не могу!..“, „Мне не с кем оставить детей…“
Освобождений от работ никому не давали. Марина, повторяя заветный код, подошла к солдатам, сказала, что у нее болен муж. Постояла, подождала, посмотрела вокруг. И вдруг, совершенно без всякой на то причины, ей выписали освобождение.
«— Я получила освобождение. Это было последнее… — и разревелась.
Я больше не могла. И потом, мне было стыдно, что мне дали освобождение, а другим, у которых дети на руках, нет.
Даня:
— Ага, вот видишь! Теперь будешь верить?
— Буду».
Чудо, как мы видим, случается — бывает. Только всегда оно немного нелепо, абсурдно, никому практически не заметно. Ну что за «красный платок»? Никакой торжественности.
«Теперь мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я все обдумал еще вчера. Это будет рассказ о чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает», — отрывок из «Старухи».
Удивительно, как Хармс, погибший в 1942-м от голода, долгое время практически никому не известный, забытый, продолжает жить. Не только в текстах — а в каждой дурацкой ситуации, в каждом городском сумасшедшем, в каждом бессмысленном поступке. Будто бы сидит до сих пор на дереве и хохочет над всем, что происходит вокруг. Иногда даже кажется, что мы все переселились туда — в маленькую, тесную, но при этом безграничную хармсовскую реальность, где все возможно. Это, наверное, его главное чудо.
— Теперь будешь верить?
— Буду.
И хочется верить по-настоящему.
