Два его имени
Чарльз Лютвидж Доджсон, английский математик, логик, диакон, изобретатель и немного писатель, родился 27 января 1832 года в доме приходского священника Чарльза Доджсона в небольшой деревушке Дарсбери в графстве Чешир. Чарльзами Доджсонами к тому времени уже более столетия нарекали старших сыновей семейства. Многие из них были священниками, например прапрадед нашего малютки Чарльза, в середине XVIII века дослужившийся до епископа. Многие Доджсоны были академически и литературно одарены — это доказывают письма или немногие записанные фантазии дедушки Джонсона, армейского капитана, или папы Джонсона, окончившего оксфордский колледж Крайст-Черч с отличием и променявшим академическую карьеру со стипендией и обязательным целибатом на мирную семейную жизнь в деревенской глуши с милой тихой женой и одиннадцатью детьми. В этой семье, несомненно, окруженный уважением и любовью, Чарльз Лютвидж Доджсон прожил обыкновенное счастливое детство и вырос, возможно, очень скучным человеком.
«Возможно» — потому что мы очень мало знаем о нем наверняка. Хотя он оставил нам тщательно организованный архив писем и подробные тома дневников, его образ невозможно сложить с высокой степенью достоверности. Полстолетия спустя племянницы-наследницы вырезали оттуда ножничками все неподобающее, заставив читателей на долгие века вперед подозревать что-то скандальное в очевидно весьма невинных юношеских страницах. Но даже если там и нет никакой крамолы, Доджсон закономерно распадается на двух трудно соединимых людей. Один — мрачный, нелюдимый, заикающийся (заикание было семейным недугом Доджсонов, но апокриф приписал его попыткам переучить мальчика с левой руки на правую), глухой на одно ухо после перенесенного в юношестве коклюша, хмурый математик — одним словом, диакон. Марк Твен обозвал его «самым молчаливым и застенчивым взрослым, какого я когда-либо встречал». Но есть же и другая сторона Доджсона, Льюис Кэрролл — увлеченный друг детей, и не только детей, любитель театра, весельчак, устроитель безумных чаепитий и детских аттракционов, человек, с которым многие мечтали бы познакомиться, а лучше подружиться, несмотря на все его викторианские странности.
В итоге все же выходит, что Льюис Кэрролл знаком и незнаком нам одновременно. Наверное, потому, что мы можем разложить его жизнь по шагам, перечислить его увлечения, но так и не сумели заглянуть в его чувства.
Читайте также
В общем, Чарльз Доджсон и Льюис Кэрролл — предложение пакетное, двое из ларца, поскребешь одного — выскочит другой. Но справедливо ли утверждать, что это разные люди? Один, несомненно, сложился из другого. Когда Доджсону понадобился псевдоним для публикации юмористических стишков, он взял два своих имени, Чарльз Лютвидж (второе, как было принято в те времена, — фамилия матери), перевел на латынь, «Каролюс Людовикус», поменял имена местами и затем перевел «Людовикус Каролюс» обратно на английский язык. Так родился Льюис Кэрролл, не другой человек, а обратная сторона все того же Доджсона, напоминание, что и у других, у всего есть своя обратная сторона, свое внутреннее Зазеркалье.
Но в итоге все же выходит, что Льюис Кэрролл знаком и незнаком нам одновременно. Наверное, потому, что мы можем разложить его жизнь по шагам, перечислить его увлечения, но так и не сумели заглянуть в его чувства. Мы знаем, что он был силен в математике, что в 1855 году после окончания оксфордского колледжа Крайст-Черч остался там профессором и много лет читал лекции, которые студенты воспринимали как скучный бубнеж. Что страстно при этом увлекался шахматами, что большая часть его скудного заработка уходила на фотографические опыты, что его помешательство на театре не могло заслужить одобрения англиканской церкви. Он придумывал логические задачи, изобрел, например, дорожные шахматы, а еще словесную игру, где надо перейти от слова к слову, по очереди меняя одну букву, и побеждает тот, кто сделает это быстрее всех.
Вирджиния Вулф, одна из первых заметившая этот кэрролловский парадокс вечного ускользания, писала: «У достопочтенного Ч. Л. Доджсона не было жизни. Он шел по земле таким легким шагом, что не оставил следов. Он до такой степени пассивно растворился в Оксфорде, что стал невидимкой. Он принял все условности; он был педантичен, обидчив, благочестив и склонен к шуткам. Если у оксфордской профессуры XIX в. была некая суть, этой сутью был он. Он отличался такой добротой, что сестры его боготворили; такой чистотой и безупречностью, что его племяннику решительно нечего о нем сказать. Он только намекает, что, возможно, „на всей жизни Льюиса Кэрролла лежала тень разочарования“. Мистер Доджсон тотчас опровергает эту догадку. „Моя жизнь, — заявляет он, — свободна от всяких волнений и бед“. Но в этом прозрачном желе был скрыт необычайно твердый кристалл. В нем было скрыто детство».
Рожденная четвертого июля
Наверное, именно этот взгляд ближе всего к разгадке истинного Кэрролла — представить его человеком, в котором под безупречным экстерьером оксфордского профессора скрывался целиком сохранившийся ребенок. Это тот Чарльз, старший брат восьми обожаемых братьев и сестер (из которых — настоящее викторианское чудо — никого не унесла болезнь, все выжили), что сам придумывал, раскрашивал и мастерил им театр марионеток, сам строил в саду железную дорогу, по которой возил восторженных визжащих пассажиров от станции к станции, придумывая чепуховые правила, например, что выпавший из вагона должен смирно лежать на рельсах, пока поезд не проедет по нему еще три раза. Это тот самый Кэрролл, что и годы спустя предпочитал дружить с детьми, называл их своими child-friends и вел с ними обширную переписку, даже когда они вырастали. Это тот самый, что 4 июля 1862 года сел в лодку с тремя сестрами Лидделл, поднялся с ними вверх по Темзе и там рассказал им сказку.
«Юбилей Льюиса Кэрролла — это на деле юбилей „Алисы в Стране чудес“; дитя воображаемое при этом встает перед нашим воображением живее, чем дитя, истинно существовавшее», — писал Честертон, когда Кэрролл широко отмечал свое первое столетие, ровно на пороге перед тем, как его нежная дружба с девочками на целый век отправит исследователей в путешествие по реке психоанализа. Мало о какой книге нам настолько в подробностях известно все, вплоть до обстоятельств рождения, как об «Алисе в Стране чудес». Мы знаем, что она тоже рождена из парадокса: в воспоминаниях Алисы Лидделл сказано, что «солнце так невыносимо жгло», что им пришлось спрятаться в «тени стога свежего сена на зеленом берегу», а «Таймс» от 5 июля 1862 г. сообщает, что накануне день был дождливым и холодным. Мы знаем, что, какова бы ни была путаница вокруг ее рождения, сама она родилась легко. «Каждое слово в диалогах пришло само», — писал Кэрролл. Ему потребовался год, чтобы записать и зарисовать сказку, как его просили девочки. Тот первый манускрипт, хранящийся сегодня в Британской библиотеке, можно полистать на ее сайте хоть прямо сейчас.
В последующие годы было много желающих «Алису» разгадать и так и этак. Но в итоге неизменно оказывается, что самая близкая разгадка — в обстоятельствах жизни участников того волшебного викторианского пикника.
Читайте также
В последующие годы было много желающих «Алису» разгадать и так и этак. Но в итоге неизменно оказывается, что самая близкая разгадка — в обстоятельствах жизни участников того волшебного викторианского пикника. Безумное чаепитие — праздник, который устраивался в доме Кэрролла, «доме с башенками», всякий раз, когда погода не позволяла пойти на прогулку. Орленок Эд — это Эдит Лидделл, а «Я старше и лучше знаю, что к чему» — слова старшей сестры Лорны. В Шляпнике современникам легко узнавался оксфордский торговец мебелью Теофиль Картер, изобретатель, например, кровати-будильника, выкидывающей спящего, когда ему пора было просыпаться. Ну и другие образы «Алисы» современникам были совершенно понятны. «Улыбается, словно чеширский кот» — это древняя английская поговорка, которая наверняка давно завораживала выросшего в графстве Чешир Кэрролла, а высказывание, что только кошке можно смотреть на короля, было впервые записано аж в XVI веке.
Ничего, кроме нонсенса
Пожалуй, главное, что надо сделать с детскими кумирами, вспоминая их в XXI веке, очистить чтение от всего наносного, от идей и взглядов сегодняшнего дня, которые человеку из XIX века не могли бы даже прийти в голову. Так, на детские игры не стоит смотреть взрослыми глазами, всегда есть шанс увидеть там что-то не такое и навеки испортить детские впечатления, а ведь они, как нервные клетки, сгорают, не восстанавливаясь. Чудо Кэрролла в том, что все в его «Алисе» возникает впервые. Он жил во время, когда реальность впервые стала такой густой, плотной, монолитной — а дело, напомним, происходит в викторианской Англии, — что потребовалось взрывать ее изнутри. Оказалось, что у всего есть изнанка, что слова, смешавшись, могут полностью менять значения, что по ту сторону всего понятного, обычного и скучного живет непонятное, необычное и веселое. Грандиозность этого переживания, породившего, по сути, всю развлекательную культуру нашего века, никуда не исчезает со временем. Откройте «Алису» сегодня — она все такая же восхитительно другая. Непонятно, зачем читателей еще может интересовать, как Льюис Кэрролл на самом деле относился к маленьким девочкам, если это отношение, в любом случае абсолютно невинное, совершенно не меняет наш читательский опыт.
Впрочем, сказки Кэрролла — нечто гораздо большее, чем просто приятное чтение. «Алиса в Стране чудес» научила нас, что выход есть не только в небесные дали, что чудесная страна ждет нас не только после смерти. Следите за белым кроликом, шаловливым котенком, платяным шкафом, мертвой царевной — и окажетесь в Зазеркалье, Красной комнате, Нарнии, это уж кому как повезет. Сотни читателей пытались интерпретировать «Алису» как книгу об Англии, о церкви, предлагать ей всякие прочтения, которые сделали бы ее обычной историей со скрытыми смыслами. В послесловии к «Охоте на Снарка» Кэрролл извинялся: «Боюсь, я не имел в виду ничего, кроме нонсенса». Это лучшая из возможных трактовок: что в мире остались пространства, пусть и воображаемые, где вещи могут просто не иметь никакого смысла.
Непонятно, зачем читателей еще может интересовать, как Льюис Кэрролл на самом деле относился к маленьким девочкам, если это отношение, в любом случае абсолютно невинное, совершенно не меняет наш читательский опыт.
Читайте также
И все-таки она наша
Мудрый Честертон, которого, помимо прочего, восхищала приверженность Кэрролла христианской морали, писал: «При первом поверхностном взгляде интереснее всего в нем было то, что он вошел в свой собственный иррациональный Эдем именно сквозь эти железные ворота рационального». Забавно, что именно это, рациональное, было самым принятым подходом к Кэрроллу в советские 60-е, когда его наконец перевели на русский язык. Физики писали целые сборники о том, как сумасшедшая логика Кэрролла на самом деле созвучна современной физической теории, науке, которая должна быть столь же изящна, как и безумна. Так, королевский крокет, в котором «правил нет, а если и есть, то их никто не соблюдает», оказался весьма точным описанием закона движения планет или переменной энергии атома. Порывая со здравым смыслом, не позволяющим видеть оборотную сторону вещей, ученый, как и читатель, открывает для себя логику гораздо более глубокую, гораздо более непостижимую. «Он не только детей учил стоять на голове, — писал Честертон. — Он учил ученых стоять на голове».
Но тут еще сыграло свою роль довольно позднее появление Кэрролла на русском языке, буквально сто лет спустя после первого издания «Алисы». Конечно, он переводился и в дореволюционные времена, но добраться до этих переводов обычному читателю было невозможно, тот просто о них не знал. Нина Демурова рассказывала, как перевела «Алису» в 1966 году по заказу болгарского издательства (правда, поступившему в Болгарию от советских чиновников), и долгое время читатели думали, что книга болгарская, и как на следующий же день после ее выхода за ней выстроился длинный хвост очереди в магазин «Дружба». 100 тысяч экземпляров были распроданы за месяц, за ними еще 100 тысяч, и еще. «Алиса» оказалась идеальным советским чтением — переворачивающей наизнанку, взрывающей застывший мир, используя законы одной только логики.
«Алиса» оказалась идеальным советским чтением — переворачивающей наизнанку, взрывающей застывший мир, используя законы одной только логики.
Читайте также
Перевод Демуровой — дивный, точный — тем не менее очень уж стремится отдать дань уважения английскому оригиналу: чтобы читать его увлеченно, надо быть немного викторианским ребенком. Перевод-пересказ Бориса Заходера обладает выдержанной долей хулиганства, но он точно не проводил часы, как Демурова, стремясь разгадать каждую загадку текста. Перевод юного Владимира Набокова, хоть его и ругают за типичные для начинающего переводчика ошибки, корявые фразы и неточности, ближе всего к головокружительному приключению, которым должна стать «Алиса» для ее маленьких читателей. Там Алиса, ставшая Аней, декламирует на память пушкинское «крокодилушка не знает ни забот и ни труда» и бегает не за Белым Кроликом, а за дворянином Кроликом Трусиковым. Но этот перевод русскому читателю долго был недоступен — он вышел в берлинском издательстве «Гамаюн», принес своему автору несколько долларов гонорара, а в Советском Союзе был издан в 1981 году.
И все-таки она наша — сегодня «Алиса» кажется удивительно русской, своей книгой. Песни Высоцкого, книги логических задач, иллюстрации Игоря Олейникова — мы облепили ее, словно ракушки и моллюски затонувший корабль, и присвоили. Пусть на Западе любят ее как память детства — мы любим ее за все. И прежде всего за то, как она напоминает даже взрослым, что задом наперед все наоборот, или, как говорил Шалтай-Болтай, вопрос только в том, кто из нас тут слову хозяин.
