В России вы начали жить в 1990-е годы — не самое простое и легкое время. Расскажите, какими эти годы запомнились вам?
Все верно: я начал ездить в Россию в начале 1990-х. Я изучал русский язык в Италии, и первые поездки как раз были связаны с этим. А в 1996 году я приехал в Россию основательно. Я хотел переводить современную российскую литературу и понял, что это неправильно — сидеть в Италии и переводить книги, не имея достаточного опыта живого общения и соприкосновения с российскими реалиями. Тогда главная сложность для меня заключалась в том, что у меня был другой культурный код. Особые жесты, шутки, фразеологизмы — все это можно лучше понять и усвоить, только когда ты живешь в конкретной стране.
Была разница и в социальном аспекте. В Италии в то время общество было достаточно структурированным и каждый человек примерно понимал, что ему ждать от будущего. А в России все было наоборот: даже в Москве царило полное социальное неустройство. Но меня это не пугало, меня это скорее притягивало. Мне как будто не хватало этой «встряски», чтобы расти, не только профессионально, но и личностно. Здесь был совершенно другой мир.
Конечно, в России было опасно, но опасность компенсировалась энтузиазмом, живущим в людях. Это была «догламурная» эпоха, когда все собирались друг у друга в квартирах, обсуждали важные вопросы, философствовали, общались… Это было интересно. В тот период такого общения не было в Италии и жизнь там воспринималась мной скорее как застой. А мне нужно было что-то экстремальное, чтобы лучше понять себя.
В одном из интервью вы рассказывали, что ваша любовь к России во многом появилась благодаря литературе. И что одним из любимых авторов сперва был Федор Достоевский, как и у большинства итальянцев. Что вас так привлекает в Достоевском? У Италии образ жизнерадостной страны, тогда как Достоевский — полный антипод этому.
Да, это и правда забавно. Когда я приезжал первые несколько раз в Москву, то я думал: о, сейчас пообщаюсь о Достоевском, обсужу его с приятелями. А в ответ люди на меня смотрели с недоумением и говорили, что уже устали от него. Я этого совершенно не понимал: как это, в вашей культуре есть такой гений, а вы вот так к нему относитесь!
После того как я долго над этим думал, я понял несколько вещей про Достоевского в России. Во-первых, здесь играет роль то, что Достоевского читают на русском — а язык у него не такой гладкий и красивый, как, например, у Толстого, и это немного дестабилизирует читателя. На других языках-то его читают уже в «гладком» переводе. А во-вторых, для многих людей чтение — это развлечение и, конечно, Достоевский в России для этих целей плохо годится. Да и когда ты живешь в трудных условиях, как многие жили в России в начале 90-х, читать о таком же печальном мире не очень-то хочется. В Италии же, наоборот, с ее солнечной погодой и теплым климатом как будто не хватает такого мрачного взгляда на жизнь. Свету нужна тьма.
В Италии же, наоборот, с ее солнечной погодой и теплым климатом как будто не хватает такого мрачного взгляда на жизнь. Свету нужна тьма.
На Западе вообще на Достоевского смотрят немного с другой оптикой. Его воспринимают не столько как писателя, сколько как философа — то есть в контексте развития мировой философии. Как Ницше, например. Он писал о смерти христианской матрицы, когда об этих процессах еще никто не подозревал.
Какие первые произведения на русском языке произвели на вас наибольшее впечатление?
Когда я еще учил язык, то много читал рассказы Чехова — они как раз очень хорошо подходят для совершенствования языка. А потом, помню, я читал «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» Войновича, и вот это было для меня настоящим испытанием. Это был вызов себе — прочитать текст и понять там хотя бы половину всего, что написано. Я постоянно советовался с друзьями, что имел в виду Войнович в том или ином эпизоде. После этого я прочитал первые рассказы Сорокина. И тексты на меня произвели огромное впечатление, конечно.
К слову о Сорокине: на итальянский язык вы перевели множество важных текстов современной российской литературы. Сашу Соколова, Виктора Ерофеева, того же Владимира Сорокина. У каждого из них особенный и оригинальный язык. Интересно узнать, почему вы решили переводить именно их?
К этому списку я бы еще добавил Юза Алешковского. Я перевел его роман «Николай Николаевич», который написан полностью на смеси блатного жаргона и мата, и это тоже интересно с точки зрения языка. И еще я переводил несколько текстов Эдуарда Лимонова. Я выбирал такие сложные тексты по разным причинам: во-первых, это вызов для меня как для переводчика. Во-вторых, все эти авторы стараются раскрыть человеческую природу, не отворачиваясь от ее темных уголков. И мне это близко — мне интересна именно такая литература.
Есть ли переводческие планы на будущее? Может, вы сейчас работаете над переводом какого-то текста?
Дело в том, что сейчас я не занимаюсь переводами. Я долгое время жил этим, потом у меня был период, когда я писал сам — на итальянском языке у меня вышел сборник рассказов (моих и моей коллеги Анны Ямпольской) «Ленин. От „Правды“ к „Праде“» — о моей жизни в Москве 1990-х. Но потом я начал играть в театре и в кино, и именно с работой актера теперь связана моя жизнь. Поэтому не думаю, что я вернусь к профессии переводчика.
Надо признать, что переводить — это вообще адское занятие и к тому же очень плохо оплачиваемое: я не спал по ночам, когда переводил тексты, посвящал этому все время, но на гонорары жить было почти невозможно. И когда в определенный момент мне в Италии предложили перевести Александра Солженицына, я отказался: сказал, что это честь для меня, но я просто не могу себе позволить заниматься только переводом и жить на это.
Переводить — это вообще адское занятие и к тому же очень плохо оплачиваемое: я не спал по ночам, когда переводил тексты, посвящал этому все время, но на гонорары жить было почти невозможно.
Но есть и другая, более важная причина моего перехода от работы со словом к работе с языком тела: у меня произошло разочарование в художественном и литературном языке как таковом. Произошло разочарование в самом пространстве текста. И только обращение к языку тела, к работе актера, дало мне возможность воскресить его для себя.
Интересно узнать, в чем, на ваш взгляд, ключевые отличия русского языка от итальянского. Например, много говорят о том, чем отличается русский от английского — меньшей структурностью и точностью, но большей экспрессивной силой. А как дела с итальянским в этом смысле?
Итальянский язык, скажем так, находится посередине между русским и английским. С одной стороны, он не так структурирован, как английский, и терпит определенные вольности в смысле синтаксиса и построения речи, однако и не такой гибкий, как русский язык. Хотя и в этом можно увидеть более глубокий смысл. Что касается более философского взгляда на язык, то разница между итальянским и русским — как и между русским и любым другим европейским языком — например, в том, что центр внимания в европейских языках — это субъект. Если проще, человек. И затем — то действие, которое субъект совершает по отношению к объекту. А в русском чаще встречается обратная тенденция: в центре стоит именно объект, а субъект находится как будто на периферии. То есть по-итальянски, например, мы говорим: «Я не смог это сделать», а по-русски мы говорим: «Не получилось». И центром внимания здесь, соответственно, становится некий объект («оно»), а не индивидуум, который не был в состоянии что-либо делать. Но это долгий разговор…
Возвращаясь к теме переводов. Если бы все же вы вдруг вернулись к работе переводчиком и вам бы предложили такой гонорар, какой вы бы сами захотели, то кого бы вы решили перевести?
Я бы перевел роман Лимонова «Это я — Эдичка». Сам писатель, кстати, в свое время одобрил эту мою идею. Дело в том, что на итальянском книга выходила, но она выходила в ужасном переводе: текст переводили не с русского, а с французского. И во Франции с романом тоже были проблемы: стоит лишь сказать, что он там издавался не под своим названием, а с порнографическим заглавием: «Русскому поэту нравятся большие негры». И в Италии книга вышла с аналогичным названием. Очень хочется, чтобы на итальянский эта книга была переведена вновь — и на этот раз непосредственно с оригинала.
