Никто из людей, которые любили друг друга долго, еще не научился расставаться красиво. Залежи обид, царапины оскорблений, иногда даже следы от плевков.
Но это все неважно. Если любовь была, она все равно потом пробьется, как подснежник, как сорняк, как ландыш. Да ладно: подснежник и ландыш. Как лопух. Второе слово в череде однородных членов было важнее. Любовь — это сорняк. Но ничто так не живуче, как именно он.
«Не грусти, — написал Льюис Кэрролл в своей „Алисе в стране чудес“ (где-то я уже это цитировал, ну что ж, значит, опишем круг). — Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно».
Даже твоя измена.
Как известно, Игорь Северянин (вдруг утративший уже в нашем написании свой дефис, а ведь печатался раньше всегда «Игорь-Северянин», не случайно же это: пусть «эго», но все-таки футурист) лопухами засаживал свою личную жизнь, как анти-огородник.
Фелисса Круут, его первая жена, долго и терпеливо сносила все измены. Каждый гастрольный тур тянул за собой очередной бурный роман.
И пусть ты сама в конце выгонишь мужа из дома (ну а чего, если дом твой весь в сорняках измены: вот тут тычинка чужих волос, тут — одуванчик очевидной лжи, дунь на него, разлетится по всей комнате, а тут крапива обиды), но разве тебе это даст утешение? Как и тот панегирик, который тебе напишут потом.
Нас двадцать лет связуют — жизни треть,
И ты мне дорога совсем особо,
Я при тебе хотел бы умереть:
Любовь моя воистину до гроба…
… Одна мечта: вернуться бы к тебе,
О, невознаградимая утрата!
В богоспасаемой моей судьбе
Ты героиня Гете, ты — Сперата.
Если любовь была, она все равно потом пробьется, как подснежник, как сорняк, как ландыш. Да ладно: подснежник и ландыш. Как лопух.
Читайте также
Если кто такая Сперата, мы еще худо-бедно можем выяснить (одна из героинь бесконечной книги Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера»), то в отношениях Круут и Северянина (тут обойдемся уже без дефиса: как ни крути, плохой он себе псевдоним выбрал, развалился тот на традиционные имя и фамилию, никакого псевдоизящного симбиоза не получилось) даже разбираться не хочется.
Зачем, если любишь, изменять? Зачем, если выгнали, рваться назад? А если рвешься — зачем тогда пристраиваться в другом доме и жужжать уже там? (В лопухах, в сорняках, в скучном репейнике, у забора?)
Поля мои, волнистые поля:
Кирпичные мониста щавеля
И вереск, и ромашка, и лопух.
Как много слышит глаз и видит слух!
Я прохожу по берегу реки.
Сапфирами лучатся васильки,
В оправе золотой хлебов склонясь,
Я слышу, как в реке плеснулся язь.
…Мы тоже все слышим. В семействе Круут хранилась легенда, как в конце 1934 года Игоря Северянина (я смотрю подписанную книгу Северянина «Медальоны», вышедшую в 1934 году в Белграде, — и там нет уже никакого дефиса) начала шантажировать некая особа из Таллинна.
Со слов уязвленной жены, школьная учительница Вера Борисовна Коренди с некоторых пор постоянно пишет бездефисному поэту письма, засыпает его телеграммами.
Что любит его, любит безумно, и даже готова убить себя из-за этой любви. Если тот не приедет к ней в Таллинн (еще одно имя собственное, которое успело поменять свое написание за не очень-то долгий срок).
…Говорят, в одном из своих писем Вера Борисовна спрогнозировала сразу пять видов самоубийства, которыми она может воспользоваться, если встреча с любимым не состоится. Возможно, Северянина это тронуло. Возможно, даже польстило ему. (Как по мне, если только услышал такое — надо бежать.)
В одном из текстов, посвященных этой семейной розово-лепестковой драме, было описано следующее.
Зачем, если любишь, изменять? Зачем, если выгнали, рваться назад? А если рвешься — зачем тогда пристраиваться в другом доме и жужжать уже там?
Читайте также
Как-то Игорь Васильевич показал эти письма и телеграммы жене и сказал:
— Ну, посмотри, что пишет человек! Она ведь действительно может что-нибудь сделать, и я буду на всю жизнь виноватым. Я не могу допустить этого. Я должен съездить и поговорить с ней. Наконец, убедить ее оставить меня в покое. Я хочу быть только здесь, с тобой и сыном.
Хочет быть здесь — но едет туда. Я этого допустить не могу, а вот это (оставить тебя) могу. «Я хочу быть только здесь, с тобой и сыном» — но только здесь и с сыном уже не получилось.
Лопухи, лопухи, паутина. Слава богу, что иногда паутина блестит на солнце. Но так как паутина одним своим краем уцепилась за забор, мы слышим иногда, как визгливо переговариваются соседи.
И вот уже в очень позднем, советском письме — и Северянина лет сорок уже нет на свете, и сама Вера Борисовна Коренди давно пожилая женщина (письмо пишется 3 июля 1987 года) — мы читаем нечто невозможно-«паутинное», скучно-«дачное», затхлое, провинциальное:
«Посылаю Вам несколько стихотворений. Предупреждаю Вас, что очень вредным типом является Юрий Шумаков… Он распространяет ложные сведения, будто поэт сам продавал свои книги с автографом… Ходил даже по отелям, отыскивая приезжих „знаменитостей“… Даже продавал рыбу! Это наглейшая ложь и ее надо прекратить!»
А потом — вдруг все обнажающая приписка.
То есть, конечно, она самим автором письма так не воспринимается, но для нас все становится и очевидным, и жалким. Жалко и самого поэта, и жену, а теперь уже вдову, и этого безвинно оклеветанного — в паучках и мухах — вредного Юрия Шумакова. И, в общем-то, всех-всех-всех.
«Книги продавала я. У меня была такая записка: „Предъявительница этой записки удостоена великой чести служения искусству, путем распространения моей книги: ‚Рояль Леандра‘. И. Северянин“».
То есть все-таки продавал.
***
Раньше паюсной икрою мы намазывали булки.
Слоем толстым маслянистым приникала к ним икра.
Без икры не обходилось пикника или прогулки.
Пили мы за осетрину — за подругу осетра.
(…)
Как бывало ни озябнешь, как бывало ни устанешь,
Как бывало ни встоскуешь — лишь в столовую войдешь:
На графин кристальной водки, на икру в фарфоре взглянешь,
Сразу весь повеселеешь, потеплеешь, отдохнешь!..
«Как бывало ни озябнешь». У Игоря Северянина есть известное стихотворение. Оно о том, как он представлял себе свои похороны. «Как хороши, как свежи были розы» — это навязшее в зубах стихотворение из хрестоматий Северянин переделывает по-своему.
Меня положат в гроб фарфоровый
На ткань снежинок яблоновых,
И похоронят (…как Суворова…)
Меня, новейшего из новых.
Не повезут поэта лошади, —
Век даст мотор для катафалка.
На гроб букеты вы положите:
Мимоза, лилия, фиалка.
Под искры музыки оркестровой,
Под вздох изнеженной малины —
Она, кого я так приветствовал,
Протрелит полонез Филины.
Всем будет весело и солнечно,
Осветит лица милосердье…
И светозарно-ореолочно
Согреет всех мое бессмертье!
Жалко и самого поэта, и жену, а теперь уже вдову, и этого безвинно оклеветанного — в паучках и мухах — вредного Юрия Шумакова. И, в общем-то, всех-всех-всех.
Читайте также
Увы, так озябшего Северянина похоронить не удалось.
Гроба фарфорового в уже занятом немцами Таллинне не было, поэтому похоронили в обычном.
Но даже тут сведения слегка разнятся.
Коренди пишет так: «20 декабря он ушел из жизни на моих руках. Хоронила его моя семья. Был хор Никольской церкви. Все было красиво и скорбно. Приехала и Ф. Круут. Она бросилась мне на шею и сказала: „Он ушел к вам по доброй воле. У нас любви уже через год не было“».
А Николай Петров, мой коллега по колонкам в «Литературной газете», утверждает следующее:
«Он умер в оккупированном немцами Таллинне на руках у Валерии Борисовны Запольской, младшей сестры Веры Коренди, последней своей сожительницы. Похороны организовал писатель Юхан Яйк. О смерти поэта объявили по радио. Жена поэта Фелисса и ее сестра Линда получили от немецкой военной администрации разрешение приехать в Таллинн на похороны. Гроб везли на телеге.
Похоронить поэта в фамильной ограде семья Запольских не разрешила, потому что он сожительствовал с Верой Борисовной в блуде. Гроб закопали в чужой ограде. Хоронили поэта четыре женщины: сестры Круут и сестры Запольские. Юхан Яйк воткнул в свежий могильный холм простой деревянный крест, и никто из них не вспоминал про «классические розы». Шел мокрый снег, и не было у могилы никакой страны и ни единой розы, а только еловый лапник. Не было и поминальной трапезы. С кладбища каждый ушел своей дорогой».
Каждый своей дорогой — это очень правильно. Так и надо.
Хотя…
Тут утром, перед написанием текста, стирал из телефона «фотки» («Ваше хранилище переполнено, освободите место или купите новый объем хранилища»), поднимался все выше и выше, аж к 2019 году, а там лица, лица, лица разные, а потом, как река, только одно и то же лицо. Потоком идет. Уже бывшее, неактуальное.
И вроде надо бы стереть — все-таки хранилище, все-таки переполнено.
Но вдруг думаешь: «Ну как же я сотру тебя?»
И не стер.
