Набившие оскомину сны Веры Павловны
Из всего, что написал и сделал публицист и критик Николай Чернышевский, в вечности остался роман «Что делать?», написанный стилистически небрежно, нарочито мелодраматично, без внимания к языку и всему тому, что принято называть литературным веществом. В тюрьме, в одиночной камере Алексеевского равелина Петропавловской крепости, за несколько недель. Роман, прикинувшийся водевильной любовной историей и прошедший в рукописи две цензуры (следственную и «Современника»), был все же зарезан, только-только появившись в третьем-пятом номерах за 1863 год. Он стал бомбой, лозунгом, настольной книгой многих поколений революционеров, декадентов, мещан, интеллигентов и полуинтеллигентов, под конец превратившись в ад и ненависть советских школьников, которым пришлось бесконечно разбирать Веру Павловну и ее набившие оскомину сны.
Эта советская обязаловка привела к тому, что Чернышевский осточертел, а «Что делать?» стали узнавать только по типично русскому экзистенциальному названию (в одной семантической галерее с «Кто виноват?», «Кому на Руси жить хорошо?» и так далее). Отзывы загадочных современных читателей романа в интернете варьируются от «занудная нудятина» до «дешевое чтиво в стиле порно». Однако есть в нем и то, что тонко резонирует с нашим сегодняшним днем, и это даже не идеи революционного изменения российской холуйско-имперской хтони — это новый взгляд на место женщины в обществе.
Герои у него прагматики, они движимы разумным эгоизмом и потому счастливы, но не за счет чужих несчастий, а через тонкое сочетание личных и общественных интересов. Одним словом, утопия.
Читайте также
Писатель, революционер и основатель «Колокола» — Telegram-канала XIX века: кем был Александр Герцен?
Вообще, если вспомнить требования Чернышевского к искусству, то их было три: оно должно воспроизводить жизнь, оценивать явления действительности и выносить приговор. Взгляд очень утилитарный, дидактический и нам скорее интуитивно противный, чем близкий. Да и герои у него прагматики, они движимы разумным эгоизмом и потому счастливы, но не за счет чужих несчастий, а через тонкое сочетание личных и общественных интересов. Одним словом, утопия.
#MeToo от Чернышевского
Так вот, сейчас интересны не столько эти новые люди, не столько высшие люди, провозвестником которых был аскет-аристократ Рахметов, призванный свергнуть самодержавие, а то, как подается Чернышевским женщина. Это не подруга героя, а равный его партнер, предприимчивая бизнесвумен, которая и в деле реализуется как справедливая начальница (то у нее швейная артель-коммуна, то магазин новинок на Невском), и в личной жизни знает, чего хочет. Отвергает подсовываемого маменькой жениха и выскакивает за студента-медика, чтобы вырваться из мещанских подвалов. А когда понимает, что любит другого, мужнина друга, не пускается в адюльтер, а заявляет о новой любви мужу прямо в лицо. Муж благородно самоустраняется через мнимое самоубийство, чтобы потом, вернувшись в ее жизнь под маской американца и женившись на другой, стать соседом и другом.
Именно в этом романе были заложены главные постулаты раннебольшевицкой свободной любви: ревность — устаревший предрассудок, соперники могут дружить и жить сообща. Кроме того, Чернышевский, человек с безумно сложной и запутанной семейной историей (кстати, он и его жена Ольга Сократовна стали прототипами героев набоковского «Дара»), в одном из снов Веры Павловны символически расписывает будущую эволюцию отношения к месту женщины от суфражистских маршей до движения MeToo. Через раболепную и плодородную Астарту, через дарующую наслаждения Афродиту и непорочную Прекрасную Даму Средневековья — к новой царице, Вере Павловне, в которой видится не покорность, не телесная красота, не чистый образ, а в первую очередь человек. Который в чем-то даже физически выносливее мужчины.
Именно в этом романе были заложены главные постулаты раннебольшевицкой свободной любви: ревность — устаревший предрассудок, соперники могут дружить и жить сообща.
Читайте также
Это такой гимн эмансипации и честности в отношениях, когда нет экивоков, измен, корысти, браков по расчету и прочего садо-мазо, а есть разнополые взрослые, уважающие друг друга люди, живущие себе и другим во благо. Причем, при всем воспевании труда, Чернышевский видит его гораздо современнее, чем советские идеологи, пытавшиеся воплотить «Что делать?» в жизнь. Его герои трудятся не в ущерб себе, для них труд не самоотверженная коллективно-рабская, почти религиозная жертва во имя всеобщего рая, каковой он стал для советских людей. Это созидание и удовольствие, где сложно провести границу между досугом и работой, — именно к такой идеальной концепции труда приходят сейчас во всем мире. В приснившемся Вере Павловне дворце с мебелью из алюминия вместо людей работают роботы, освобождая умы для научных познаний. Да и сама Вера Павловна при всей своей непраздности и хваткости любит понежиться в постели и попить чай со сливками, где чай — только предлог для сливок. Труд не противопоставлен радостям жизни, он просто входит в их число.
Эпоха прошла, а вопросы остались
Ну а если обратиться к заглавному вопросу — что же и кому дальше делать с Россией, — то он отнюдь не увял и все еще будоражит всех, от либералов до консерваторов. Только вот наивный оптимизм Чернышевского, его вера в счастливую революционную переделку косной системы потеряли актуальность. В первую очередь потому, что, пройдя через море зла (репрессии, расстрелы, обыски, унижения, травля сотен лучших людей страны), мы это зло не усвоили, не признали, не искоренили, а просто решили сделать вид, будто его и не было. Закрыли архивы, потом закрыли тех, кто эти архивы раскапывал, и зло возродилось снова.
Недаром ведь Лесков говорил такое.
«Хотел бы я воскресить Чернышевского и Елисеева: что бы они теперь писали о «новых людях»?.. Если исправничий писец мог один перепороть толпу беглых у меня с барок крестьян, при их же собственном содействии, то куда идти с таким народом? «Некуда»!.. Рахметов Чернышевского это должен был бы знать!.. Ведь с этим зверьем разве можно что-нибудь создать в данный момент?
— Однако у вас, Николай Семенович, никакого просвета не видно.
— Я же чем виноват, если действительность такова!.. Удивительно, как это Чернышевский не догадывался, что после торжества идей Рахметовых русский народ на другой же день выберет себе самого свирепого квартального…»
Лесков, конечно, крут и категоричен, однако доля истины есть и здесь: большинство довольно всем, даже сапогом у себя на шее, и ничего менять не хочет.
Если «Что делать?» был подспудным откликом и ответом на тургеневских «Отцов и детей», то сейчас романы в интертекстуальных спорах о судьбах Родины не участвуют.
Читайте также
К тому же со времен Чернышевского общественная дискуссия давно перекинулась из литературных журналов на медиаплощадки, не имеющие ничего общего с беллетристикой. Литература отделилась от политики, а тексты, не спаянные перекличкой, критической дискуссией, рассыпались каждый на свою микрополку. Если «Что делать?» был подспудным откликом и ответом на тургеневских «Отцов и детей», то сейчас романы в интертекстуальных спорах о судьбах Родины не участвуют. А если какой-то из них и касается насущных российских реалий, то — без контекста, без ответных романов коллег, без достойной оценки критики — повисает в неловкой паузе, в пустоте, в вакууме (сужу об этом как автор). В этом смысле опыт Чернышевского уникален и неповторим. Книги в тюрьмах, увы, пишутся и будут писаться, а вот литература, пожалуй, больше никогда не будет играть такой жизнестроительной роли. А если будет, то, может, и к худшему.
