Блог
Storyport

Федор Достоевский: есть ли божественный замысел в кромешном ужасе русской жизни?

Поделиться в социальных сетях

11 ноября 2020

Литературный критик Лиза Биргер рассказывает о Федоре Достоевском, чьи гениальные романы — не о настоящем, а о возможности высшего понимания, высшего счастья, к которому никак не получается дотянуться через земную тьму.

Почему мы все по-прежнему читаем Федора Достоевского

Федор Достоевский: есть ли божественный замысел в кромешном ужасе русской жизни?

3 января 1850 года Федор Михайлович Достоевский стоял на Семеновском плацу Петропавловской крепости в белой рубахе смертника. Ему уже зачитали смертный приговор, преломили над головой шпагу, лишая дворянства, и выстроили шестым в очередь на казнь. Три его товарища по революционному кружку Петрашевского уже стояли у столбов, им завязали глаза, вскинулись ружья — и внезапно отбой, казнь отменена, высшим повелением наказание смягчили. Вместо расстрела Достоевского ждало четыре года каторги и разжалование в рядовые. «Ведь был же я сегодня у смерти, три четверти часа прожил с этой мыслию, был у последнего мгновения и теперь еще раз живу!» — написал он брату сразу после отмены приговора.

Перед каторгой

Какая чудовищная это была шутка, отмена казни у столба. Один из приговоренных, Николай Григорьев, сошел с ума. Другой, Федор Достоевский, обрел бога и мировую славу. Царю Николаю I нужна была показательная казнь на фоне французских событий 1848 года, чтобы подданным его государства и в голову не приходило замышлять что-то там революционное. Но повод для казни петрашевцев был немногим менее ничтожен, чем чатик в телеграме. Они собирались по пятницам, читали и страстно обсуждали Прудона и Фурье, беды крестьян и солдат, думали, как бы им обустроить Россию. Они не то что революцию не готовы были заделать — побоялись устроить даже тайную литографию для распространения крамольной литературы.

Более того, значительная часть петрашевцев была отдана под суд с единственной доказанной виной: за чтение вслух письма Белинского к Гоголю, где критик обрушивался на недостатки современной ему России — страны, где нет «не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей». За письмо взяли и Достоевского, ведь именно он его читал, основной же виной остальных было «недонесение».

Отправляясь на каторгу, Достоевский еще не знал, удастся ли ему продолжать писать, и это мучило его гораздо сильнее, чем перспектива никогда не возвращаться в давно ненавистный Петербург. Ведь он уже был хоть и начинающим, но довольно известным автором. Он уже воспет Белинским за «Бедных людей», уже опубликовал печальные «Белые ночи», где герой, мечтатель, встречает и тут же теряет свою несчастную, настрадавшуюся возлюбленную, — предчувствие всех чистых потерянных девушек из будущих романов Достоевского.

Николаю I нужна была показательная казнь на фоне французских событий 1848 года, чтобы подданным его государства и в голову не приходило замышлять что-то там революционное.

«Двойник»: неудачный опыт или литературная революция?

Повесть «Двойник», которая очень долго считалась неудачным опытом, на деле и была настоящей революцией. Герой «Двойника», статский советник Голядкин, встречает другого героя, статского советника с тем же именем, тем же адресом, тем же местом службы, и наконец двойник, окруженный другими двойниками, окончательно выселяет Голядкина-настоящего. Морок параллельного петербургского мира оборачивался предчувствием модернизма. Этот фантастический мир неясности и туманов нам сегодня куда понятнее всего реализма XIX века. «Двойника» недооценил даже сочувствующий Достоевскому Белинский, но писатель не сомневался в гениальности своего замысла: «Они еще увидят, что такое „Двойник“!» И правда, столетия спустя мы разглядели сюжет, достойный Франца Кафки: человек встречает себя и ужасается, проваливаясь в мир отражений.

Достоевский и Бог

Достоевский не так прост, чтобы лишь рисовать нам сюжеты. Он, собственно, и мир своих романов выстроил как череду отражений, ряд зеркал и повторяющихся наваждений. Тут убили — и там убили. Тут Раскольников машет топором, а в последних, неоконченных, «Братьях Карамазовых» топор в бредовом разговоре Ивана Карамазова с чертом уже улетает в космос и вращается вокруг земного шара, как «Тесла» Илона Маска на орбите Марса, с музыкой. Вот в первых повестях героиня — девушка несчастная, а во всех последующих романах, в том числе в ключевом «Пятикнижии», героини как на подбор еще более несчастные, горбатые, кривые. Там слезинка ребенка — тут море. Тут Христос — и там Христос.

Был ли при этом Достоевский настоящим христианином, и не скажешь. В письмах он писал: «Если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной…» Можно догадываться: он подозревал, что в Христе истины нет, и искал доказательств. Может, потому его герои так и мечутся между Богом и чертом. И даже «Братья Карамазовы» — огромного замысла роман о богоискательстве и России — не могут дать ответа, есть ли действительно божественный замысел в кромешном ужасе русской жизни. Удивительно, конечно, что Достоевского так любят за рубежом, зачитываясь им от Турции до Америки. Кажется, что в нем ничего не понять без баньки с пауками, без Христа за пазухой, без опыта богоискательства во тьме.

И даже «Братья Карамазовы» — огромного замысла роман о богоискательстве и России — не могут дать ответа, есть ли действительно божественный замысел в кромешном ужасе русской жизни.

Уже в ХХ веке исследователь Достоевского формалист Борис Томашевский предположит, и не без основания, что все романы Достоевского — это на самом деле попытка одного, большого романа. Мучительные духовные искания в связи с вопросом, ответа на который быть не может. Сам же писатель говорил, что прозрел и полюбил людей и бога, стоя в ожидании расстрела, и именно на каторге к нему пришли все его лучшие мысли и замыслы: «теперь они только возвращаются, да и то не так ясно». Через много лет после того дня на плацу он писал Всеволоду Соловьеву: «О! это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! Говорят: ужас, озлобление, о законности какого-то озлобления говорят! ужаснейший вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя понял, голубчик… Христа понял… русского человека понял и почувствовал, что и я сам русский, что я один из русского народа».

Как читать романы Достоевского?

Но если считать всего Достоевского произошедшим из этого дня на плацу, как если бы ему подарили в тот день лишних тридцать лет жизни, а нам — несколько великих романов, которые, возможно, все есть один-единственный роман, то тут и кроется самый интересный вопрос: как его читать? Оставим в стороне неровности стиля или затянутость, в которых автора обвиняла критика его времени. Достоевский писал из подсознания, его речь всегда обращена внутрь, рождается изнутри, а там, в черепной коробке, и не может быть никакой гладкости. Уже когда его «Бедных людей» ругали за стиль или излишнюю многословность, Достоевский писал в письме брату: «Во всем они (публика и критика. — М. Б.) привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может. Роман находят растянутым, а в нем слова лишнего нет».

Достоевский писал из подсознания, его речь всегда обращена внутрь, рождается изнутри, а там, в черепной коробке, и не может быть никакой гладкости.

Говорит ли Достоевский за своих героев или они говорят за него? Что правильно было бы складывать из его романов — разгадку устройства русской жизни (вот мы, вот власть, вот смерть, вот Бог) или разгадку устройства человеческого сознания? Разве «Записки из подполья», герой которых не выходит из подпола, буквального, не революционного, погрузившись в мир своих идей, — это не о самом Достоевском? А «Игрок» — это разве не признание в любви к Аполлинарии Сусловой, с которой писатель провел одно лето в Висбадене, и собственной пагубной привычке к игре? Ну а «Бесы»-то про кружок революционеров, их харизматичного чудовищного лидера и совершенное ими нелепое, почти ритуальное убийство — это разве не воспоминания о годах петрашевства, просто несколько художественно преувеличенные? Или же, наоборот, каждый роман Достоевского стоит читать как прозрение о состоянии мира. Эти книги остаются актуальны просто потому, что мы можем примерить их на общественное устройство вокруг нас и они будут впору.

«Только я один вывел трагизм подполья…»

Если как-то и приходится упрощать Достоевского, то пусть будет так. Одним очень морозным днем января 1850 года человек в белой рубахе стоял на плацу в ожидании расстрела — и вдруг все понял. Он понял, что мир есть любовь, что есть Христос, что единение так близко. Но потом он вернулся в этот мир, а мир все так же состоял из страданий. «Только я один, — писал Достоевский в неопубликованном предисловии к роману „Подросток“, — вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его…» Пророчества Достоевского, заключенные в гениальных романах, — не о настоящем, а о возможности высшего понимания, высшего счастья, к которому никак не получается дотянуться через земную тьму.

Добавьте нас в закладки

Чтобы не потерять статью, нажмите ctrl+D в своем браузере или cmd+D в Safari.
Добро пожаловать в мир историй от Storytel!

Вы подписались на рассылку от Storytel. Если она вам придётся не по душе, вы сможете отписаться в конце письма.

Вы уже подписаны на рассылку
Ваш адрес эелектронной почты не прошёл проверку. Свяжитесь с нами