В семье действительного статского советника, юриста, профессора Александра Лохвицкого и его жены, обрусевшей француженки Варвары Гойер, было четыре дочери, и все они стали писательницами. Еще в детстве они договорились, чтобы не соперничать друг с другом, входить в литературу по старшинству. Старшая, Мария, под псевдонимом Мирра Лохвицкая начала писать уже в пятнадцать лет. Муза Игоря Северянина и возлюбленная Бальмонта («Я б хотела быть рифмой твоей, — быть как рифма, твоей иль ничьей», — писала Мария ему), она считалась основательницей русской женской поэзии, и ее исполненные мистических прозрений стихи были безумно популярны в 90-е годы позапрошлого века: «Моя душа, как лотос чистый / В томленьи водной тишины, / Вскрывает венчик серебристый / При кротком таинстве луны».
Мария рано умерла — в 35 лет ее после расставания с Бальмонтом задушила сердечная жаба. Поэт назвал в ее честь свою дочь, и романтический флер вокруг самой Мирры и ее трагической истории на долгие годы затмил значение, собственно, ее стихов. А на литературную арену уже вышла ее младшая, гораздо более знаменитая сестра Надежда. Первое стихотворение «Мне снился сон, безумный и прекрасный» она написала под собственной фамилией — Лохвицкая. Мирра была возмущена: Лохвицкая на литературной сцене была только одна. И Надежда стала Тэффи.
Почему Тэффи?
Псевдоним то ли из детской книжки, то ли из Киплинга. Сама писательница 30 лет спустя в рассказе «Псевдоним», опубликованном в парижской газете «Возрождение», иронизировала: «Что это за собачья кличка?» Якобы она знала некоего очень глупого человека Стефана, которому всегда везло и домашние ласково называли его «Стэффи». Вот и ей теперь повезет — путь Тэффи к славе оказался на удивление коротким. Ее полюбили и «справа», и «слева». Поклонником Тэффи был и Владимир Ильич Ленин, печатавший ее стихи в большевистской газете «Новая жизнь» в Женеве, и Николай II, который спать не ложился, не прочитав на ночь какого-нибудь ее рассказа. Когда Николая спросили, какого писателя он хотел бы видеть на трехсотлетии дома Романовых, он ответил: никого не надо, одну Тэффи.
А что ее было не любить-то? Тэффи была смешная. Причем не просто смешная — она буквально изобретала смех. Сама она говорила, что не собиралась становиться писательницей, что стала ей против своей воли — кто-то из семьи отнес ее дебютный рассказ в издательство. «Но когда мне прислали из редакции гонорар — это произвело на меня самое отрадное впечатление». Иронизировать над своими успехами она будет и дальше. В 1910 году вышел первый сборник ее рассказов, и в честь писательницы появились духи и конфеты. Она съест всю коробку новеньких конфет «Тэффи», и у нее разболится живот: «Так я объелась славы».
А что ее было не любить-то? Тэффи была смешная. Причем не просто смешная — она буквально изобретала смех.
«Тайна смеющихся слов»
Уже после революции, в 1919-20 годах, когда сама Тэффи будет пробираться через Константинополь в Париж, Михаил Зощенко запишет свои мысли о Тэффи. Он скажет, что в ее рассказах есть «тайна смеющихся слов»: писательница сама предупреждает нас, что ее рассказы печальны, а мы хохочем. Но попробуй перескажи любой из них словами, и ничего смешного в них нет: гипертрофированная глупость, гипертрофированная пошлость, дурак на дураке, и никто никого не понимает. Все это Тэффи про саму себя прекрасно понимала: «Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их проживают, это трагедия».
Глупость и пошлость Тэффи ненавидела с такой яростью, что даже в советской России ее переиздавали с целью обличения мещанства. Шутка же в том, что Тэффи никогда не обличала. В центре любого ее рассказа — «маленькая трагедия, юмористически повернутая». До 1917 года она часто рассказывала о людях, которым нечего есть. В 1917-м есть становится нечего уже ей самой. В ее послеоктябрьских текстах сплошная еда: «Я, говорит, распродаю свою коллекцию персидских ковров, этим и кормлюсь. Питаюсь, как моль, коврами». И письмо из Киева в «Большевизию»: «Дорогая, любимая. Люблю, тоскую. Ограблен дочиста. Ем пирожные, внутри крем с сахаром. Жалею, что без тебя».
Шутка же в том, что Тэффи никогда не обличала. В центре любого ее рассказа — «маленькая трагедия, юмористически повернутая».
Портрет Оскара Уайльда на левой подвязке
Та Тэффи, которая досталась нам в наследство от советской власти, была обкорнанная, отрезанная от своей долгой и довольно продуктивной эмигрантской жизни. Но мы знали ее демоническую женщину, которая вообще ничего не ест, чувствует стремление к литературе, носит портрет Оскара Уайльда на левой подвязке, закроет глаза рукою и заговорит истерически:
— Вина! Вина! Дайте мне вина, я хочу пить! Я буду пить! Я вчера пила! Я третьего дня пила и завтра… да, и завтра я буду пить! Я хочу, хочу, хочу вина!
И знали, конечно, гениальные главы «Всеобщей истории», написанной «Сатириконом», о Греции и Риме и спартанских младенцах, которых сразу убивали, чтобы они выросли сильными. Остальная Тэффи, как вся эмигрантская проза, оказалась для нас немного потерянной. Хотя она совсем не переставала быть удивительно смешной, несмотря на всю точность, и удивительно точной. В сборнике «Так жили» она описывала свой эмигрантский путь. Как, уезжая из Одессы в Константинополь, жены белых офицеров ломились в парикмахерские: «Ведь большевики наступают, надо бежать! Что же вы так, нечесаная, и побежите? Зинаида Петровна молодец: я, говорит, еще вчера поняла, что положение тревожно, и сейчас же сделала маникюр и ондулясьон».
Та Тэффи, которая досталась нам в наследство от советской власти, была обкорнанная, отрезанная от своей долгой и довольно продуктивной эмигрантской жизни.
В эмиграции в сборнике «Городок» она подшучивала над хорошими девочками эмигрантских семей, вырастающими в демонических женщин нового поколения: «Слушайте меня внимательно. Музыка Эдуарда Сифайда. Вы, конечно, его не знаете. Это композитор завтрашнего дня. Декорации Инаффа. Если не знаете, то стыдно. Два огромных голых негра синеватого оттенка выносят меня на золотом подносе. Костюм Крэда, само собою разумеется… Я спрыгиваю с подноса и… и что-нибудь делаю. Вот и все».
Тэффи, которую мы забыли
Но где бы она ни была, ее никогда от нас не отрывало: все ее короткие рассказы, будь они написаны до, после или во время революции, читаются так, как будто действие происходит прямо сейчас. В сущности, у Тэффи и можно найти отражение всей русской жизни, ее главный, не имеющий ответа вопрос. «Рассказывали мне: вышел русский генерал-беженец на плас де ла Конкорд, посмотрел по сторонам, глянул на небо, на площадь, на дома, на магазины, на пеструю говорливую толпу, — почесал в переносице и сказал с чувством:
— Все это, конечно, хорошо, господа. Очень даже все это хорошо. А вот… ке фер? Фер-то ке?»
«Фер-то ке» мы так и не знаем. Но и Тэффи основательно забыли. Достаточно сказать, что ее единственная существующая биография написана на английском — и на русский никогда не переводилась. Она еще тридцать лет прожила в эмиграции, оставалась популярной, пережила немецкую оккупацию, написала мемуары и умерла в 1952 в Париже, все эти годы сохраняя абсолютную ясность мысли. Именно этой ясности нам сегодня так не хватает: чтобы обличать без высокомерия и смеяться, не забывая сочувствовать.
