«Нужно иметь каменное сердце, — писал Оскар Уайльд, — чтобы не рассмеяться, читая о смерти маленькой Нелл». Скорый на ехидство, Уайльд не был так уж и неправ: если что и можно сказать о Чарльзе Диккенсе наверняка, это то, что всякое сентиментальное он научился доводить до гротеска. Свои публичные выступления, приносившие ему немалую копеечку (а Диккенс страстно любил копеечку), он считал неудавшимися, если к финалу каждый в аудитории не доставал носового платка, и буквально требовал от читателя моря слез. По этому морю его книги путешествовали с одного континента на другой: когда последние главы «Лавки древностей», на страницах которых умирала маленькая Нелл, прибывали в Лондон, их встречала рыдающая, одетая в траур толпа, а в Нью-Йорке читатели штурмовали приплывающие корабли с вопросом: жива ли?
150 лет спустя, ожидая в очередях у магазинов последнюю часть «Гарри Поттера», фанаты и не подозревали, что история повторяется самым неожиданным образом: именно Диккенс за 150 лет до этого предложил нам верить в сказки до такой степени, чтобы разучиться отличать их от реальности. Сам он говорил, что целью его было совместить гротеск и правдоподобие, странное и повседневное. Безумная взрывная смесь, которая почему-то работает: над романами Диккенса читатель рыдает и хохочет одновременно.
Парадоксы Чарльза Диккенса
Да что говорить, весь Диккенс устроен из парадоксов. Он сентиментален до зубовного скрежета и буквально измеряет в слезах глубину своего читательского успеха. Но в то же время диккенсовский мир утопает в свободном, карнавальном смехе. Каждый второй персонаж — пародия, ходячий анекдот. Его «Посмертные записки Пиквикского клуба» — это рождение комедии, от которого растет любое собрание неловких английских джентльменов, будь это «Трое в лодке, не считая собаки» или «Летающий цирк Монти Пайтона». «Пиквикский клуб» был литературным дебютом Диккенса и одновременно шедевром, который он так никогда и не смог повторить. Пиквик и его друзья рождались ниоткуда и уходили в никуда. У них не было сюжета в том старинном строгом смысле слова, в каком его желал видеть роман XIX века. Они были набором приключений ради самих приключений. Честертон говорил: «Ни одному роману с сюжетом и развязкой не передать этого духа вечной юности, этого ощущения, что по Англии бродят боги. Это не роман, у романов есть конец, а у „Пиквика“ его нет, как у ангелов».
Честертон говорил: «Ни одному роману с сюжетом и развязкой не передать этого духа вечной юности, этого ощущения, что по Англии бродят боги. Это не роман, у романов есть конец, а у „Пиквика“ его нет, как у ангелов».
Читайте также
И все же смех Диккенса очень не всегда бывает добрым. Тот же Честертон говорил: «Он превращал в смертельных врагов тех, кого мог обратить в бессмертную шутку». Но даже тех, кто словом его не обидел, он мог заклеймить навсегда. В «Жизни и приключениях Николаса Никльби», третьем романе Диккенса, он списал мать главного героя со своей собственной матери, выведя ее пародией — женщиной неплохой, доброй, но слабой и исключительно глупой: большую часть рассказа она либо рыдает, либо ахает, либо создает путаницу. Критики были возмущены, русские революционеры в следующем веке использовали беспринципность Диккенса как доказательство его революционности. На его примере, говорил Горький, можно показывать, «что для искусства нет ничего запретного — ни матерей, ни отцов, ни Бога, ни любимой женщины и что зоркие очи таланта видят смешное и уродливое в самом близком, дорогом».
Великий изобретатель
Но ведь и в том же «Николасе Никльби» главное вовсе не в образе глупой матушки. Диккенс впервые показал здесь изнутри ужас частных британских пансионов. Полетели головы, а сюжет намертво влился в английскую литературу (до «Джейн Эйр», в которой Шарлотта Бронте увековечила женскую версию пансионатного воспитания, оставалось еще десять лет). Это еще одна вещь про Диккенса — все, что он начинал, оставалось в литературе навсегда, как будто всегда там было.
Это Диккенс придумал «Оливера Твиста» и сюжет про беспризорников — и тысячи страниц заполнили убегающие, страдающие, бедные дети, хотя никто из них и не был так ярок и хитер, как Плут, и чист, как Оливер.
Это Диккенс написал «Николаса Никльби» — и теперь уже никак не выбить школу-пансион из английского сюжета, разве что Джоан Роулинг удалось сломать канон, превратив пансион из места детских страданий в Хогвартслэнд, источник бесконечных приключений, рай абсолютного взаимопонимания детей и взрослых.
В «Холодном доме» он подробно выводит Канцлерский суд, источник бесконечной несправедливости: «И в самом непроглядном тумане и в самой глубокой грязи и трясине невозможно так заплутаться и так увязнуть, как ныне плутает и вязнет перед лицом земли и неба Верховный Канцлерский суд, этот зловреднейший из старых грешников». Но из его описаний судебных тяжб рождается новый жанр судебной драмы.
Скрудж меняется так, как каждый из нас мечтает сесть на диету и начать бегать по утрам с понедельника, но только у него получается, потому что пространство Диккенса — сказка, а инструмент — чудо.
Читайте также
И, наконец, величайшее из изобретений Диккенса — «Рождественская песнь в прозе» — это буквально переизобретение Рождества. Газета «Нью-Йорк Таймс» ровно так и писала: мол, Диккенс перенес «старое Рождество… из былых веков и отдаленных усадеб, в гостиные бедняков наших дней». Старику Скруджу, богачу и скряге, являются в ночи духи прошлого, настоящего и будущего. Увидев, как несчастен он был в юности, как презирают его в настоящее время и как будут ненавидеть после смерти, Скрудж совершенно меняется и встает на путь добра. Есть теория, что в Скрудже Диккенс выписал своего отца, добродушного, но зачерствевшего, хотя, возможно, он немного списал его с самого себя или изобразил в его виде любого читателя. Скрудж меняется так, как каждый из нас мечтает сесть на диету и начать бегать по утрам с понедельника, но только у него получается, потому что пространство Диккенса — сказка, а инструмент — чудо.
Как сегодня стоит читать Диккенса?
Еще один, пожалуй, главный парадокс книг Диккенса — что во всем ворохе своих обличений, обвинений и социальных пародий он вообще ничего от читателя не требует. У него нет никакой социальной программы, которую читатели немедленно должны броситься выполнять. Но его юмор искренен и вызывает наше доверие ровно потому, что все у Диккенса как будто настоящее.
Вот показана правда жизни, о которой никто не говорит, что все бедные, что умирают дети, что кругом несправедливость, что сильные жестоки к слабым, что бедняки бесправны. И вот рядом с этим всем люди радуются, смеются, шутят, женятся, снова и снова встречаются, чтобы насладиться какими-то совсем простыми благами человеческой близости, и, конечно, едят. И как же у Диккенса едят — даже поучительные страдания Скруджа он готов прервать ради богатого описания гуся, пирогов с ливером и душистых чаш с пуншем, шипит подливка, шкворчит яблочный соус, и цукаты так соблазнительно просвечивают через покрывающую их глазурь. Все читатели Диккенса, прошлые и будущие, — немного бедняки, которым он помогает насытиться, и далеко не только описаниями еды. Диккенс — писатель радости, и именно потому слова Уайльда о слезах над смертью маленькой Нелл не так уж и далеки от правды.
О Диккенсе очень тяжело писать логически, умно. Препарировать его — это как разбирать на части великолепный обед после того, как он съеден, полностью портя послевкусие. Диккенсом надо наслаждаться — это даже жестокий Владимир Набоков говорил. Можно последовать набоковскому совету: отключить голову и ощутить легкую дрожь художественного наслаждения, пробегающую между лопатками. «Давайте гордиться принадлежностью к позвоночным, ведь головной мозг только продолжение спинного: фитиль проходит по всей длине свечи. Если мы неспособны насладиться этой дрожью, если неспособны насладиться литературой, давайте оставим нашу затею и погрузимся в комиксы, телевидение, „книги недели“».
Но именно потому о Диккенсе нельзя писать и через призму биографии. Он был, вообще-то, крайне неприятным человеком. Посмеялся над родителями, выведя мать в «Николасе Никльби» дурой, а отца в «Дэвиде Копперфильде» легкомысленным болваном. Довел жену, родившую ему десять детей, до нервических припадков, а затем бросил, женившись на 18-летней актрисе. Ссорился со всеми и вся и страстно, стремительно обижался — самая показательная история, конечно, как он обиделся на Америку, что не платила ему гонорары, и вывел ее в «Мартине Чезлвите» страной коллективного безумия. Жил бы он в «эпоху отмены», и самого его бы отменили как миленького. Тот еще любитель морали и спаситель детей, который сам своих детей оставил без средств к существованию.
У него нет никакой социальной программы, которую читатели немедленно должны броситься выполнять. Но его юмор искренен и вызывает наше доверие ровно потому, что все у Диккенса как будто настоящее.
Читайте также
Конечно, стоит предъявить хулителям роман «Дэвид Копперфильд» — фактически автобиографию, где Диккенс подробно описал жизнь ребенка, вынужденного работать на фабрике ваксы и проводить воскресенья в долговой тюрьме. Наверное, именно тяжелое детство привело к тому, что сам Диккенс так и не научился выписывать плохие финалы. Он и малышку Нелл, по собственному воспоминанию, убивал, мучаясь и обливаясь слезами. А иногда и вовсе не мог победить себя — писал-писал, например, «Большие надежды», историю о том, как никогда ни одна история хорошо не кончится, что все надежды окажутся разбиты, и вопреки своей воле все-таки пустил луч света и надежды в финал. Сегодня бы сказали, что на всем творчестве Диккенса отразилась детская травма. Тем поразительнее, что жертвой ее он так никогда и не стал.
Поэтому удовольствие от Диккенса выше любой морали. Это чистая физиология — потребность в радости, которая перевешивает все наши страдания. Диккенсовские герои настолько гиперреальны, что кажутся пародиями, а все наши тревоги он готов залить морями искусственных слез. Удивительно, но и спустя почти 200 лет, живя совсем в другом мире, мы точно так же способны излечиться через этот смех и эти слезы. Чистая магия.
