Борис Пастернак родился в ночь с 30 на 31 января (10-11 февраля по новому стилю), в годовщину смерти Пушкина, практически в полночь. Так что официальная дата рождения — 30-е, но сам Пастернак считал себя рожденным 31-го. Появиться на свет точно в полночь, в промежутке, где нет времени, где стрелка часов не движется, — уже обещание необыкновенной судьбы, обещание дара, первая магия.
Москва в ту ночь наверняка была в снегу. Может быть, была метель. В доме на пересечении Оружейного переулка и 2-й Тверской-Ямской (опять — на пересечении) горело одно окно, то есть всего лишь свечка в этом окне. И среди старой, не виденной никем из нас сказочной Москвы, из вьюги, мороза, ночи, из огня свечи и отражения этого огня в стекле, появился самый зимний, самый чистый, самый белый поэт.
Однажды я попал на дачу Пастернака в Переделкино с экскурсионной группой. Мы, как водится, восхитились соснами, домом со множеством окон, очарованно повздыхали, вошли внутрь. Обошли весь дом, увидели пальто, шкаф, стол, абажур, послушали экскурсовода, пошептались, захотели остаться здесь навсегда, начали было собираться обратно и вдруг замерли: на стене висела посмертная маска поэта — совсем обыденно, как часть интерьера. Лицо навсегда застыло в полуулыбке — спокойное, красивое, белое лицо старца. Маска эта выглядела законченным произведением искусства, будто бы художник долго и подробно работал над образом, добивался иконической простоты и силы. Пастернак был удивительно похож на свои стихи.
Если бы нужно было описать поэзию Пастернака одним словом, я назвал бы слово «удивление». Как актеров учат играть удивление? Увидел — замер — удивился. Поднял брови и развел руки, сделал шаг назад. Мне кажется, что лирика Пастернака — это постоянно поднятые брови и разведенные руки. Это удивление собственному существованию, удивление способности любить и чувствовать боль, удивление всему окружающему миру, его огромности и красоте, удивление собственной смертности и бесконечности жизни в целом.
Мне кажется, что лирика Пастернака — это постоянно поднятые брови и разведенные руки. Это удивление собственному существованию, удивление способности любить и чувствовать боль.
Читайте также
Удивленный взгляд Пастернака
Лидия Чуковская так описывает свою первую встречу с Пастернаком, которая произошла летом 1939 года:
«В Городке таксист свернул не туда, запутался, приметы не совпадали — непредуказанное поле — и ни одного пешехода. Первый человек, который попался мне на глаза, стоял на корточках за дачным забором: коричневый, голый до пояса, весь обожженный солнцем; он полол гряды на пологом, пустом, выжженном солнцем участке. Шофер притормозил, и я через опущенное стекло спросила, где дача Чуковского. Он выпрямился, отряхивая землю с колен и ладоней, и, прежде чем объяснить нам дорогу, с таким жадным любопытством оглядел машину, шофера и меня, будто впервые в жизни увидал автомобиль, таксиста и женщину».
Пастернак всегда все видит будто бы впервые. Он пытается увидеть знакомое в незнакомом, определить составляющие части. Отсюда в его стихах огромное количество предметов совершенно бытовых, совершенно понятных.
Светает. Осень, серость, старость, муть.
Горшки и бритвы, щетки, папильотки.
И жизнь прошла, успела промелькнуть,
Как ночь под стук обшарпанной пролетки.
(Из поэмы «Спекторский»)
Саму поэзию он раскладывает на что-то более простое и знакомое.
Определение поэзии
Это — круто налившийся свист,
Это — щелканье сдавленных льдинок.
Это — ночь, леденящая лист,
Это — двух соловьев поединок.
Это — сладкий заглохший горох,
Это — слезы вселенной в лопатках,
Это — с пультов и с флейт — Figaro
Низвергается градом на грядку…
Пастернак всегда все видит будто бы впервые. Он пытается увидеть знакомое в незнакомом, определить составляющие части. Отсюда в его стихах огромное количество предметов совершенно бытовых, совершенно понятных.
Читайте также
Мир — интереснее собственных драм
При этом удивление Пастернака всегда радостное. Это — не страх, это — восхищение, счастье от соприкосновения с тем, что больше тебя самого, даже если это соприкосновение с трагедией или смертью. Пастернак будто бы не жил, не переживал, а только наблюдал за жизнью и боготворил ее. «Боготворил без взаимности», — как сказала про него Чуковская.
Многим, конечно, эта радость казалась наигранной, экзальтированной, раздутой. «Глаза у пастернаковской музы выпучены, как при базедовой болезни», — говорил Набоков. Но, мне кажется, из притворства никогда не выйдет настоящего текста, а глаза выпучены, потому что мир для Пастернака — чудо, а на чудо по-другому смотреть нельзя.
При этом удивление Пастернака всегда радостное. Это — не страх, это — восхищение, счастье от соприкосновения с тем, что больше тебя самого, даже если это соприкосновение с трагедией или смертью.
Читайте также
Внимание поэта всегда обращено вовне, и места на собственные драмы в стихах не остается. Даже, например, во всем известных «Я кончился, а ты жива» уже в третьей строчке появляется ветер, а потом уже и дача, и сосны, и колыбельная, и все на свете. И только два слова про себя — «я кончился». Потому что мир вокруг интереснее, значительнее. Потому что в нем гармония, сила и утешение. И нет на свете такой тоски, которую не вылечивал бы снег.
Стихия Пастернака — снег
Если называть стихию Пастернака, то эта стихия — снег. Опять же, из воспоминаний Лидии Чуковской:
«28 января 1956
…Иду на поезд. В одной руке чемоданчик, в другой — муфта, которой я прикрываю от ветра лицо. Метель пастернаковская, и там, с левой стороны дороги, березы наряжены тоже в пастернаковский иней. «Мело, мело по всей земле / Во все пределы», а платок поверх шубы и шапки упорно наползал на лоб и хуже встречного снега мешал мне глядеть. И вдруг я вижу, навстречу человек — большой, широкий, в валенках. Хозяин здешних мест и метелей — Пастернак…»
Снег — потусторонняя материя, материя чуда.
Ты появишься из двери
В чем-то белом, без причуд,
В чем-то, впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют.
Снег укрывает, сглаживает, он может быть спасительным, может быть смертельным. В один миг из хлопьев и снежинок он превращается в метель, пургу, вьюгу, которая «дымится, как факел над нечистью», и попробуй только «сунь руку в крутящийся щебень метели». Пастернак пускает зиму в свою поэзию, делая ее хозяйкой и одновременно становясь ее хозяином. Зима у него органична и совершенно необходима даже в Вифлееме, где в декабре плюс 15. В гениальной «Рождественской звезде» есть и поле в снегу, и навьюженная снежная гряда, и следы ангелов по только что выпавшему, белому.
От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
Снег делает любое пространство смещенным — то ли это сон, то ли воспоминание, то ли видение. Человек, стоящий под снегопадом, всегда беззащитен, почти жалок.
Читайте также
Прочитать «Рождественскую звезду» до конца и не разрыдаться нельзя. Здесь и снег, и пожар, и свет звезды, и глухая ночная тьма, и абсолютно детская растерянность перед чудом. Как выражена эта растерянность, какими словами написано удивление, где развели руками и подняли брови, — понять нельзя. Но слова составлены в таком порядке, что ты сам, читатель, на несколько минут становишься частью той толпы, пришедшей поклониться младенцу. И видишь сияние, и делаешь шаг назад.
Снег делает любое пространство смещенным — то ли это сон, то ли воспоминание, то ли видение. Человек, стоящий под снегопадом, всегда беззащитен, почти жалок.
Засыпет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь.
Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь.
Деревья и ограды
Уходят вдаль, во мглу.
Одна средь снегопада
Стоишь ты на углу.
И хочется его оттуда забрать, чтобы он вместе с этим снегом не растаял, но ночь двоится, и много лет прошло, и ничего не осталось, кроме пересудов.
Настоящая поэзия не нужна
В своем дневнике Корней Чуковский цитирует Пастернака. Мол, тот, когда разговор зашел о Лермонтове, сказал:
«…Говорить, что Лермонтов великий поэт, — это все равно, что сказать о нем, что у него были руки и ноги. Не протезы же!»
Говорить про Пастернака, что он великий — то же самое. Нужны ли его стихи сейчас, актуальны ли они? Конечно, нет. Настоящая поэзия неактуальна и, в принципе, не нужна. Но всегда наступает момент, когда нестерпимо хочется снега.
Поэзия Пастернака — это и есть снег, которому всегда удивляется природа, который всегда несет за собой надежду и ожидание чуда, каждый раз — первый и будто бы даже живой. Если делать посмертную маску снегопада, получится посмертная маска Пастернака.
«…Он поставил мой чемоданчик в снег, повернулся и побежал с горы вниз, и уже из далекой сплошной белой мути я услышала басистое, низкое, мычащее: „До свиданья!“», — так заканчивается одно из воспоминаний Лидии Чуковской.
Мне нравится думать, что из февральской заоконной белой мути на нас смотрит Пастернак. И всему удивляется. И сыплет, сыплет, сыплет.
