Владимир Маяковский — удивительный пример того, как восприятие большой литературной фигуры может перевернуться с ног на голову всего за одно столетие. Сто лет назад Маяковский — кузнец нового языка, ниспровергатель основ, революционер, эпатажник, экспериментатор, перформансист, эстрадник, суперзвезда. За ним носятся орды поклонников, подростки и студенты цитируют его стихи наизусть километрами, на его литературных выступлениях образуется такой ажиотаж и толкучка, что толпу приходится упорядочивать конной полиции!
И вот через век (спасибо советской школьной программе) Маяковский для многих — забронзовевший монумент, набивший оскомину классик, вышедший из моды пропагандист, уступивший первый ряд литературного канона менее удачливым при жизни современникам.
За идеологическим мясом его стихов, за кутерьмой прокламаций и агитаций наш замыленный глаз как будто не замечает поразительной модности, актуальности и радикальности Маяковского как словоноватора.
Впрочем, стихи его сейчас нередко сравнивают с текущей рэп-поэзией, шалуны от фристайла с удовольствием зачитывают его стихи под правильный бит, а рекламщики со смаком подражают его рифмованным лозунгам времен «Окон РОСТА» — низовая и высокая культуры как будто идут на сближение. И тем не менее поэтический метод Маяковского сложно ужать и впихнуть в столь узкие рамки. Новаторству его языка посвящены тонны монографий, статей, научных и не очень научных работ, взять хотя бы книгу Григория Винокура «Маяковский — новатор языка».
По собственному признанию, Маяковский, с одной стороны, хотел оторваться от устаревшего по большевицким установкам языка интеллигенции, от традиционной образности Фета и Гумилева, от грез и роз, а с другой — все же не опускаться совсем до малограмотных масс. Он хотел ухватить баланс между понятностью стиха и высотой поэтической ноты. И тут начинается самое трудное:
Говоря по-вашему,
рифма —
вексель.
Учесть через строчку! —
вот распоряжение.
И ищешь
мелочишку суффиксов и флексий
в пустующей кассе
склонений
и спряжений.
Известно, что Маяковский обстругивал ритм, пока ходил пешком. Сочинял в такт своему широкому шагу. Искал «речи точной и нагой».
Вычешут…
и опять кряхтят они:
любят ямбы редактора лающиеся.
А попробуй
в ямб
пойди и запихни
какое-нибудь слово,
например, «млекопитающееся».
Известно, что Маяковский обстругивал ритм, пока ходил пешком. Сочинял в такт своему широкому шагу. Искал «речи точной и нагой».
Читайте также
Маяковский полным ходом изобретал новую языковую реальность — под стать социальной. Как он выразился, выступая на митинге 1918-го года: «О новом надо говорить и новыми словами. Нужна новая форма искусства». Или как писал в статье «Как делать стихи» 1927-го года: «Нет! Безнадежно складывать в 4-стопный амфибрахий, придуманный для шопотка, распирающий грохот революции! <…> Нет! Сразу дать все права гражданства новому языку: выкрику — вместо напева, грохоту барабана — вместо колыбельной песни».
Так как же именно этот Маяковский, как будто ставший теперь скучным и привычным, скандализировал общество и реформировал язык? Опять-таки об этом многажды раз сказано, но вспомним по порядку.
Во-первых, «лучшему и талантливейшему» свойственно необыкновенное изобилие слов с увеличительными и уменьшительными суффиксами:
Очень мне надо
сияньем моим поить
земли отощавшее лонце!
Пройду,
любовищу мою волоча.
Глаза у него превращаются в глазенки, чай в чаишко, мысли в мыслишки, бог в «божишку» и в «божище», ад в «адки» и в «адища», а «любовь» в «маленький, смирный любеночек».
А я,
бездомный,
ручища
в рваный
в карман засунул
и шлялся, глазастый…
Во-вторых, Маяковский либо обрезает слова до самого корня, либо удлиняет их в многосоставные лексические чудища.
С одной стороны: «годов легендарь», «советская нищь»,
Засадила садик мило,
дочка,
дачка,
водь
и гладь…
А с другой — «змея двухметроворостая» и «старомозгий Плюшкин».
С одной:
Носятся нэписты
в рьяни,
в яри…
С другой — «мясомясая быкомордая орава» и
Дом,
Кшесинской
за дрыгоножество
подаренный…
Глаза у него превращаются в глазенки, чай в чаишко, мысли в мыслишки, бог в «божишку» и в «божище».
Читайте также
В-третьих, Маяковский не оставляет в покое глаголы, потроша их и украшая приставками до полной маскировки и перелицовки:
Граждане,
у меня
огромная радость.
Разулыбьте
сочувственные лица.
…Я и не заметил в бешеном скаче:
у меня из-под пиджака
развеерился хвостище
и вьётся сзади,
большой, собачий.
Эти бесконечные «разулыбьте», «развеерился», «искрестилась», «испавлинятся», «изэлектричат», «испозолочено», «расперессорить», «распрозаявиться», «волоса луною высиня» в избыточности своей открывают широчайшее поле для самых неожиданных рифм.
Что уж говорить о глаголах-самородках, глаголах-окказионализмах, глаголах-мутантах, рожденных от совершенно неожиданных существительных:
Вокруг меня —
авто фантастят танец,
вокруг меня —
из зверорыбьих морд —
еще с Людовиков
свистит вода, фонтанясь.
Не говоря уже о всяческих «кто дням велел июлиться?», «штыками иглясь», «попишем, подпишем, гроссбухнем!» и тому подобном пиршестве глагольного креатива.
В-четвертых, Маяковский — это, конечно, еще и нестандартные прилагательные. Помимо вышеупомянутых составных и многоэтажных гибридов («Толпа — пестрошерстая быстрая кошка», «Эскадры / верблюдокорабледраконьи. / Плывут. / Иззолочены солнечным Крезом»), у него частенько попадаются как бы неправильные или самодеятельные определения: «…ощутил плечами тяжесть подоконничьих камней», »Глаз ли померкнет орлий?», «Я вам переведу звериный рык, / если вы не знаете языка зверячьего».
Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В-пятых, Маяковский даже к финским скалам бурым обращался с каламбуром. Вспомним его «набе-бе-белился» (от Бебеля). Или реплику солнца из «Необычайного приключения»:
Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи гони,
гони, поэт, варенье!
В общем, неологизм на неологизме, словоновшество на словоновшестве. И все это — в волевом подчинении социальному заказу.
Читайте также
В-шестых, Маяковский не церемонился со словообразованием до такой степени, что формировал множественное (да и единственное) число существительных, как ему вздумается, по-фольклорному — «людьё», «дамьё», «многопудье».
В-седьмых, сравнивал несравнимое: «Где роза есть нежнее и чайнее?», «Дантова ада кошмаром намаранней…».
В общем, неологизм на неологизме, словоновшество на словоновшестве. И все это — в волевом подчинении социальному заказу. Уж с какой бы жадностью поэт окунулся в современную лексическую реальность! Какие бы залихватские выкрутасы он завернул из брекзитов, боброедок, выселяторов, похорошелл, ковидиотов, обнуляйтеров, антипрививочников, антипоправочников, волеиспражнений, локдаунов, бумеров, френдзон, тиктоков, чипизаций, победобесий, бессрочек из «я не устал — я нюхожук», из «землю есть из горшка с цветами», да мало ли наше прекрасное коллективное бессознательное успело слепить мемов и окказионализмов!
Его Наташу бы будили коты апокалипсиса, его шаманы бы шли и шли на Москву, его мороженое радужилось бы и радужнело всеми цветами, а уж как бы он оттянулся на ракете Илона Маска! Строчка «сэр Макдональд пошел церетелить» зазвучала бы совсем не так, как сто лет назад, вместо гениальных «муссолинить» или «гучковеет и откеренщивается» появилась бы какая-нибудь «димонизация» (сразу вспомнилось «ему лишь взмедведиться может такое» из поэмы «Про это»). А вместо «шумит, как Есенин в участке» — шумел бы совсем другой известный человек, к примеру актер, тоже на «Е».
Слово за словом
из памяти таская,
не скажу
ни одному —
на место сядь.
Как бедна
у мира
слова мастерская!
Подходящее
откуда взять?
Вот Маяковский и вытаскивал из самих кладовых и запасников великого и могучего, рассыпая кругом семена новых крылатых выражений и оборотов. Теперь каждый второй признается, что наступал на горло собственной песне, на вечеринках в честь дней рождений, во время хмельных тостов желая другу «светить — и никаких гвоздей», а его «о времени и о себе» и вовсе вошло в бытовой обиход, почти потеряв авторство.
Таким образом, Маяковский остался с нами навсегда. Пусть и не на первом месте литературной иерархии, пусть не идейным светочем, но и не просто вышедшим из моды и скинутым с парохода советским поэтом.
Он — внутри того языка, которым мы говорим, мыслим, рифмуем, проклинаем и восхваляем.
Очень мне надо
сияньем моим поить
земли отощавшее лонце! –
восклицал Маяковский устами солнца.
Так и происходит. Поил и продолжает поить. А лонце радуется.
