Грин смело доверял интуиции: сочиняя прозу, пропитывал ее поэзией; оставаясь моралистом, воспевал искренность и откровенность. Его романы и многочисленные рассказы дышат морской свежестью и ароматами портового рынка. Одни тексты возвращают веру в собственные силы, другие способны шокировать и вызывать первобытный ужас. Но почти все они зовут к совершенству и отрывают нас от обыденной жизни.
Вселенная Грина: путь в другое измерение
Молодость Александра Гриневского напоминала затянувшуюся азартную игру с высокими ставками и туманными правилами. В ней хватало неоправданного риска, острых разочарований, зверского голода, бытовых неудобств, конфликтов с начальством и потогонного труда — опыт, не отраженный ни в одном резюме, но почти бесценный для великой литературы. Скитания и профессиональные мытарства (причем без конкретного плана на будущее) довольно подробно обрисованы в книге Алексея Варламова из серии «ЖЗЛ»: юный Грин — матрос, чернорабочий, рыбак, банщик на Пермь-Котласской железной дороге, актер, дровосек, грузчик… кто угодно, только не литератор.
По словам исследователя Вадима Ковского, молодой человек «…пытался войти в жизнь, как в штормовое море; и каждый раз его, избитого о камни, выбрасывало на берег — в ненавистную, обывательскую Вятку; унылый, чопорный, глухой город с его догматом „быть как все“». Но быть как все Грин явно не собирался. Пройдет еще какое-то время, прежде чем армия, агитаторская работа и сближение с партией эсеров помогут ему лучше понять себя и определиться с призванием. «Из тебя вышел бы писатель», — обронил однажды революционер Наум Быховский и оказался, сам того не подозревая, литературным крестным отцом Грина.
Регулярно публиковаться будущий автор «Алых парусов» начал в 26 лет, то есть в 1906 году. В 1910-м во втором сборнике рассказов появятся тексты «Остров Рено» и «Колония Ланфиер» — явные предвестники «канонического» Грина, у которого позже мы регулярно будем встречать обветренных штурманов, задумчивых изобретателей, демонических магов, смелых изящных девушек и пленительные пейзажи вроде этого: «…город возник на обрывках скал и холмов, соединенных лестницами, мостами и винтообразными узенькими тропинками. Все это завалено сплошной густой тропической зеленью, в веерообразной тени которой блестят детские, пламенные глаза женщин. Желтый камень, синяя тень, живописные трещины старых стен: где-нибудь на бугрообразном дворе — огромная лодка, чинимая босоногим, трубку покуривающим нелюдимом; пение вдали и его эхо в овраге; рынок на сваях, под тентами и огромными зонтиками; блеск оружия, яркое платье, аромат цветов и зелени, рождающий глухую тоску, как во сне — о влюбленности и свиданиях; гавань — грязная, как молодой трубочист; свитки парусов, их сон и крылатое утро, зеленая вода, скалы, даль океана; ночью — магнетический пожар звезд, лодки со смеющимися голосами — вот Лисс».
По словам исследователя Вадима Ковского, молодой человек «…пытался войти в жизнь, как в штормовое море; и каждый раз его, избитого о камни, выбрасывало на берег — в ненавистную, обывательскую Вятку; унылый, чопорный, глухой город с его догматом „быть как все“».
Читайте также
Согласитесь, ужасно кинематографично, но экранизировать такую магию буйных метафор почти нереально. В каждой гриновской зарисовке, в каждой сцене и даже в отдельном скупом жесте таится некое неуловимое настроение, которое — будь оно мрачным или лучезарным — доступно только чуткому сознанию конкретного читателя. Доказательством тому служат советские фильмы времен оттепели: и «Алые паруса», и «Корабли в Лиссе» отражают событийность (какое ужасное слово применительно к Грину!), но совсем не передают атмосферу. Как мы знаем, писатель долго болел «флоберизмом» и добивался потрясающе красивого языка (отлично выразился Новиков-Прибой: «вдохнешь одну строчку и задохнешься — так хорошо»); при этом великолепной образной речью владеет не только рассказчик, но и большинство героев. А уж умение описывать вкусную еду — что, по мнению Дмитрия Быкова, куда сложнее, чем описывать эротические сцены, — однозначно выводит Грина в когорту стилистов высшей пробы.
«…Устлан коврами пол, огромный стол посреди; на нем — графины, бутылки, кувшины, серебряные кубки и вызолоченные стаканы; на каждом стакане — тонкий узор цветов, взятый как сновидение. Они привезены из Венеции; алое вино обнимается в них с золотыми цветами. На скатерти в серебряных корзинах лежит пухлый как заспанная щека хлеб; вишни и виноград, рыжие апельсины и сливы, подернутые сизым налетом, напоминающим иней. Есть здесь также сыры, налитые золотым маслом, испанские сигары; окорок, с разрезом подобным снегу, тронутому земляничным соком; жареные куры и торт — истинное кружево из сластей». С помощью такой искусной словесной иллюзии герой романа «Блистающий мир» обманывает голодного часового и выбирается на пьянящую свободу, которую так ценил автор.
Созданная писателем Гринландия (этот удачный термин принадлежит Корнелию Зелинскому) порядком раздражала некоторых критиков именно в силу своей безумной привлекательности: загадочные дали Ахуан-Скапа и Сан-Риоля, Солнечные горы и острова Фассидениара отвлекали от суровых реалий и становились идеальным пристанищем для любого человека с богатым воображением. Самого Грина, похоже, только радовал его статус «внутреннего эмигранта», заложника собственного двоемирия. Как вспоминал журналист Эдгар Арнольди, тема разговора могла очень быстро перейти в область фантазий: «…Хочешь, я тебе сейчас расскажу, как пройти из Зурбагана в… ? Он назвал какое-то место, знакомое по его произведениям, но я уж не помню, какое именно. Разумеется, я сразу же выразил желание услышать во всех подробностях о такой прогулке. И Грин стал спокойно, не спеша объяснять мне, как объясняют хорошо знакомую дорогу другому, собирающемуся по ней пойти. Он упоминал о поворотах, подъемах, распутьях: указывал на ориентирующие приметы вроде группы деревьев, бросающихся в глаза строений и т. п. Дойдя до какого-то пункта, он сказал, что дальше надо идти до конца прямой дорогой… и замолчал». Гринландия прекрасна, но не стоит думать, что она безмятежна и подобна раю; читатель быстро убеждается, что в том далеком измерении действуют человеческие принципы и кипят человеческие страсти.
Путь Грина-писателя: от реализма к неоромантизму
Грин — романтик, утверждают одни. Грин — реалист, уверяют другие. Все правы по-своему. От реализма автор пришел к романтизму, поэтому классический гриновский герой отважно переламывает обстоятельства; старается делать то, что хочет, и так, как хочет. Он (или она) чувствует уязвимость перед лицом смерти (как чувствовал ее сам Грин в революционную пору в холодном голодающем Петрограде), но почти никогда не мирится с убогим положением жертвы и ролью пешки в чужой игре. Мужчины — такие как Грэй, Крукс, Джонатан Мельдер или Томас Гарвей — обладают в этом раздвоенном мире определенной миссией или, по крайней мере, решительным характером. Женщины у Грина — тоже решительные, смелые, почти всегда красивые. Они могут быть вполне «земными» (к примеру, Харита из неоконченного романа «Недотрога») и совершенно «неземными» (Фрези Грант из «Бегущей по волнам»); есть среди них героини властные и слегка надменные (как Биче Сениэль или Руна Бегуэм), а есть порывистые и наивные (как Тави Тум или Дэзи). Но вы точно не встретите у Грина серые и откровенно неинтересные типажи, потому что романтизм такого не прощает.
Его герои часто находятся в дороге, часто странствуют по морю или по реке; вообще мотив плавания — один из центральных, корабельное прошлое автора постоянно давало о себе знать. Но не менее важен мотив полета, в котором отражается смысл всей гриновской философии: оттолкнись от реальности, дай себе простор и свободу, если ты действительно этого заслуживаешь! Уже в рассказе «Состязание в Лиссе» (одном из ранних произведений Грина) свободный полет человека противопоставлен убогой неуклюжей технике с железными моторами и винтами.
Здесь проходит водораздел между высоким и обывательским, поэтому незнакомец, способный летать, обращается к авиатору Картрефу с поэтичной тирадой: «…Хорошо лететь в сумерках над грустящим пахучим лугом, не касаясь травы, лететь тихо, как ход шагом, к недалекому лесу; над его черной громадой лежит красная половина уходящего солнца. Поднявшись выше, вы увидите весь солнечный круг, а в лесу гаснет алая ткань последних лучей. Между тем тщательно охраняемое под крышей непрочное, безобразное сооружение, насквозь пропитанное потными испарениями мозга, сочинившими его подозрительную конструкцию, выкатывается рабочими на траву. Его крылья мертвы. Это — материя, распятая в воздухе; на нее садится человек с мыслями о бензине, треске винта, прочности гаек и проволоки и, еще не взлетев, думает, что упал. Перед ним целая кухня, в которой, на уже упомянутом бензине, готовится жаркое из пространства и неба. <…> Отрицание полета скрыто уже в самой скорости».
В финале рассказа сверхчеловек торжествует и доказывает летчику свою правоту, а сам летчик разбивается. Идея свободного полета, чем-то напоминающая о полотнах Шагала, потом воплотится в образе Друда, героя романа «Блистающий мир». В качестве летательного аппарата почтенным авиаторам демонстрируется некое приспособление со множеством вибрирующих колокольчиков, но мы-то понимаем, что все это фикция и насмешка над тучными филистерами в котелках: неважно, есть колокольчики или нет, важен только порыв, небо и обжигающий простор до самого горизонта. Зрелый Грин-романтик совсем не убивает раннего Грина-реалиста, наоборот, дополняет его. К слову, один из секретов его прозы — виртуозная игра с контрастными явлениями, что-то вроде баланса кислого и сладкого в хорошем кулинарном рецепте.
Его герои часто находятся в дороге, часто странствуют по морю или по реке; вообще мотив плавания — один из центральных, корабельное прошлое автора постоянно давало о себе знать.
Читайте также
Рядом с высоким и прекрасным находится обыденное и даже низменное: тесные тюрьмы (прекрасно описанные, так как Грину случалось попадать за решетку); грязные портовые кабаки; наконец, просто места, откуда хочется поскорее уйти. Грин вполне реалистичен в описаниях психологического и телесного, тем более что именно с реализма он начинал творческий путь. Если вы откроете первые, довольно неуклюжие рассказы вроде «Заслуги рядового Пантелеева», на вас внезапно повеет купринским «Поединком» с его обличением вековой тупости и военной муштры. Грин — критический реалист, что может быть удивительнее? Тем не менее когда-то это было правдой, и упрямые ростки «социальности» пробиваются вверх даже в переулках солнечной Гринландии.
Современному читателю наверняка понравятся тексты в жанре автофикшен, такие как «Пешком на революцию» (1917); в них дышит история, сотканная из морозных верст, битком набитых поездов, матросского смеха, выстрелов и других забытых потомками деталей, в том числе бытовых. Но подлинные шедевры рождаются у Грина в тех случаях, когда обыденное начинает конфликтовать с миром Тайны. Таков гениальный рассказ «Сила непостижимого». Скрипач Грациан Дюплэ (отметим весьма характерное для Грина абстрактное «заморское» имя) обращается к знакомому гипнотизеру, чтобы тот помог ему «воскресить» поистине божественную музыку (она звучит только в сновидениях, а утром всегда ускользает). Во время сеанса, когда Дюплэ в трансе берет смычок и начинает играть, гипнотизер понимает, что слушает само Совершенство, способное сотворить с человеком все что угодно. В итоге Румиер (так зовут гипнотизера) из чувства инстинктивного страха обманывает клиента: он рассказывает, что тот сыграл лишь серенады Шуберта и еще какие-то пустяки. Однако Дюплэ узнает, что ему солгали, в гневе бросается на Румиера, а потом сходит с ума в психиатрической лечебнице, тщетно пытаясь сыграть хотя бы несколько тактов той недосягаемой музыки.
Это красиво, трагично, но вместе с тем жизнеутверждающе и абсолютно в стиле Грина: тоска человека по великому и настоящему — а значит, по себе самому — постоянно присутствует в жизни, и даже бетонные стены холодной камеры не в состоянии ее истребить. Но, несмотря на раздвоенность бытия, устремления героев редко остаются без вознаграждения. Грин призывает нас не скрываться от жизни, а активно творить ее на глазах изумленной публики. Желанное все-таки должно стать реальным.
Как быть счастливым? Грин знает ответ
«Я остановился у витрины с игрушками и увидел лодочку с острым парусом из белого шелка. Эта игрушка мне что-то сказала, но я не знал — что, тогда я прикинул, не скажет ли больше парус красного, а лучше того — алого цвета, потому что в алом есть яркое ликование. Ликование означает знание, почему радуешься. И вот, развертывая из этого, беря волны и корабль с алыми парусами, я увидел цель его бытия». Так автор вспоминал рождение своих «Алых парусов» — а точнее, их замысла.
Само произведение писалось почти пять лет (с 1916 по 1920 год), но особенно удивительно, что светлая повесть-феерия будоражила писательский ум в крайне тяжелый период. Гражданская война, сыпной тиф и зимний голодный Петроград, вопреки всякой логике, подарили нашей литературе главное произведение Александра Грина — знакомое даже тем, кто ни разу не открывал книгу. Вряд ли историю Ассоль и Грэя можно считать самым сильным текстом писателя (да и в пятерку лучших он вряд ли войдет), но эта лучезарная повесть заражает мечтой, особенно если прочесть ее в «правильном» возрасте.
Важно понять, что гриновское счастье не имеет ничего общего с ленивым созерцанием и бесплодным сооружением воздушных замков. Наоборот, оно предполагает активные решительные действия и поэтому вполне вписывается в координаты смелой раннесоветской литературы. Дело ведь совершенно не в том, что Ассоль дождалась Грэя, а в том, что Грэй, узнав о пророчестве Эгля, сделал все возможное для воплощения мечты. Сцена в лавке, где он покупает две тысячи метров алого шелка, описана с потрясающим чувством языка и тонким юмором: «Две? — сказал хозяин, судорожно подскакивая, как пружинный. — Тысячи? Метров? Прошу вас сесть, капитан. Не желаете ли взглянуть, капитан, образцы новых материй? Как вам будет угодно. Вот спички, вот прекрасный табак; прошу вас. Две тысячи… две тысячи по… — Он сказал цену, имеющую такое же отношение к настоящей, как клятва к простому „да“, но Грэй был доволен, так как не хотел ни в чем торговаться. — Удивительный, наилучший шелк, — продолжал лавочник, — товар вне сравнения, только у меня найдете такой. Когда он наконец весь изошел восторгом, Грэй договорился с ним о доставке, взяв на свой счет издержки, уплатил по счету и ушел, провожаемый хозяином с почестями китайского короля».
Важно понять, что гриновское счастье не имеет ничего общего с ленивым созерцанием и бесплодным сооружением воздушных замков. Наоборот, оно предполагает активные решительные действия.
Читайте также
Появление залитого солнцем великолепного судна доказывает, что нет в мире никакой предопределенности, зато есть азарт, душевный порыв и человеческая воля. «Алые паруса» многократно воспеты в массовой культуре и по праву считаются классикой — однако не все критики первой половины 1920-х пришли от феерии Грина в феерический восторг. Вот, к примеру, отзыв «Литературного еженедельника»: «…Дешевая сахарная карамель! И кому нужны его россказни о полуфантастическом мире, где все основано на „щучьих велениях“, на случайностях… Пора бы, кажется, делом заняться». Призыв заняться делом звучал в адрес Грина довольно часто, и даже Мариэтта Шагинян жалела, что герои волшебного мира действуют не в нашей стране, а в каких-то других.
Так или иначе, большинство коллег повесть о мечте оценили по достоинству, и лучше всех выразился литературовед Виктор Шкловский: «„Алые паруса“ везли груз надежды в завтрашний день». Они везут его и сегодня. В 1923 году гриновская концепция рукотворного счастья станет тканью замечательного рассказа «Сердце пустыни». Путешественник Эммануил Стиль, посланный тремя обманщиками на верную смерть, не находит в африканских зарослях чудесное поселение, но в итоге создает его сам и возвращается абсолютным триумфатором. Сделать чудо из ничего вопреки обстоятельствам — вот настоящее искусство, которое приводит Грина в восторг.
Еще один яркий текст о бесценном умении оборачивать любые трудности в свою пользу — это рассказ «Зеленая лампа», где ради забавы лондонский богач Стильтон вынуждает бедняка по имени Джон Ив постоянно сидеть у окна возле горящей лампы и получать за это определенную сумму денег. Подопытный тяготится своим положением, но потом начинает читать, осваивает горы научной литературы и поступает в медицинский колледж. Спустя годы Ив прооперирует «экспериментатора» Стильтона — уже старого и больного — и обескуражит его своей полной победой; несомненно, чувство справедливости для автора тоже имеет особый смысл. Кстати, профессия (которая есть у Джона Ива и у капитана Дюка из одноименного рассказа) довольно часто рассматривается Грином как важный ингредиент в рецепте полноценного счастья: каждый человек должен уметь что-то делать и по возможности любить свою работу.
А вот над фальшивым пониманием счастья Грин издевается, причем делает это по-чеховски остроумно и с горькой усмешкой. В реалистическом рассказе «Каждый сам миллионер» мы видим безликого обывателя по фамилии Скоков, который десять лет копил деньги, чтобы в один день истратить их на все доступные ему наслаждения. В итоге он выпивает с незнакомой девушкой в ресторане, идет за ней в «картинно-зеркальный кабинет» и понимает… что ему этого вполне достаточно — а значит, десять долгих голодных лет истрачены впустую. «Увы, Скоков! — восклицает рассказчик в финале. — Жизнь, как девушка, которая, будь она самой красивой, не может дать больше, чем то, что у нее есть». Нам остается только согласиться с этой мудростью и сделать правильные выводы.
Страшные рассказы: Александр Грин умеет пугать
В ряду литературных предшественников Грина критики часто упоминали американского мистика Эдгара По, который умел и приманить читателя, и до смерти его напугать. Грин действительно способен написать так, что нам становится не по себе — не так страшно, как у Лавкрафта (его фантастические монстры порой бывают даже комичными), а совсем по-другому, по-настоящему жутко. Примечательно, что Ужас никогда не выходит на сцену с поднятым забралом; если автор всерьез хочет пощекотать читательские нервы, он растворяет чувство страха в загадочных оборванных фразах, во всем неизвестном и тревожном.
В этом смысле абсолютной вершиной гриновского творчества принято считать «Крысолова» — довольно объемный рассказ о послереволюционном Петрограде, где холодная нищая повседневность уступает место невероятной чертовщине гофмановского уровня. В сюжете есть очень странный мальчик, который жалобно плачет, а потом резко хватает героя за руку и пытается удержать; есть девушка, образ которой служит хитрой ловушкой на пути к дому Крысолова, — зло коварно тем, что отлично умеет мимикрировать и выпускает когти только в последний момент, когда его разоблачают и припирают к стене.
Пытаясь проанализировать анатомию испуга, мы понимаем, что желаемый для писателя эффект вызывают или резкие перепады человеческих эмоций, или неожиданные события, которые никак нельзя предугадать. Но даже если иррациональное явление не содержит в себе явной угрозы, герою все равно крайне неуютно: что ни говори, все мы хотим контролировать происходящее и чувствовать себя в безопасности. И когда в пустом заброшенном помещении старого банка почему-то начинает работать отключенный телефон — это, несомненно, чудо, но чудо довольно страшное.
Если нужно, Грин вполне гармонично сочетает мистический или сказочный ужас с ужасом вполне реальным и осязаемым — особенно если описывает убийства и жестокость. Те, кто по привычке (или по странному недоразумению) считает Грина исключительно детским писателем и любителем безобидной красоты, просто обязаны прочесть сказку «Ученик чародея». Сцена, в которой беглец Франсуа решается прикончить спящего волшебника д’Обремона и завладеть его богатствами, сделала бы честь не только братьям Гримм, но и Стивену Кингу: «Я встал и с холодным затылком, вытянув, как слепой, руки, подошел на цыпочках к старику. Пол скрипнул два раза, и каждый раз мучительно хотелось мне провалиться сквозь землю. Наконец, мои пальцы остановились над обнаженным, сухим горлом, и я быстро клещами свел их, сжав горячее тело таким усилием, что заметался, как под непосильной тяжестью. Д’Обремона словно подбросило; весь выгнувшись, разом открыв с ужасным пониманием во взгляде белые, широко сверкающие глаза, глядел он на меня в упор, цепляясь до боли неожиданно сильными пальцами за мои руки. Удвоив усилия, я потряс жертву, — и она стихла. Еще я не отошел от постели, как, дико заверещав, кот вцепился в мое лицо, исступленно кусая и царапая где попало. Безумно крича от боли и ужаса, я оторвал проклятого оборотня, сломал ему спину и придушил босыми ногами, но пока он змеей бился в моих руках — и руки, и лицо, и грудь залились кровью. Его когти, даже у сдохшего, остались выпущенными. Покончив со всем этим, я присел на пол у сбитой, бешено развороченной стариковской постели — и был так слаб, что ребенок мог бы связать меня, не ожидая сопротивления».
Примечательно, что Ужас никогда не выходит на сцену с поднятым забралом; если автор всерьез хочет пощекотать читательские нервы, он растворяет чувство страха в загадочных оборванных фразах, во всем неизвестном и тревожном.
Читайте также
Обратим внимание, что у Грина образ кота соответствует традиции изображения нечистой силы, а образы хищных птиц символизируют смелость и свободный полет мечты. Недаром писатель очень любил своего ястреба по кличке Гуль (он напишет о нем целый рассказ), и недаром Дегж — герой романа «Недотрога» — мстит жестокому подростку Гуду Гайберу за убийство своего домашнего ястреба Рэя. Скупой и будничный рассказ о совершенной мести пробирает до мурашек; это еще один штрих к портрету Грина как талантливого художника: «Гуд угрюмо, недоверчиво смотрел на меня исподлобья. „Все равно вы мне ничего не сделаете, — заявил он. — Хотите знать? Ха-ха! Я поймал его, приманив мясом в петлю; ведь он садился и на нашу крышу. Так что, вам это приятно?!“ О дальнейшем я скажу коротко. Топор лежал возле меня. Я нагнул Гуда и бросил его, как маленького, к своим ногам. Должно быть, ему передалось все, что было во мне, так как Гуд не вскрикнул, не противился: страх сделал его как бы безжизненным. Я придавил его рукой и отсек ему ноги топором выше колена, потом добил его обухом в лоб и зарыл все в угольной куче».
Нужно быть отважным, чтобы наделить своего персонажа такой откровенностью. Прислушиваясь к реальности, Грин улавливал в ней то прерывистое дыхание смерти, которое ощущается в рассказе «Тифозный пунктир». Самое страшное в этом тексте связано не только с судьбой героя (она висит на волоске, притом практически в буквальном смысле), но и с агонией прекрасной белой лошади, которая бьется в жутких судорогах и в конце концов умирает. Пожалуй, это одна из самых трагических и пронзительных сцен гриновской прозы, которая обладает целительным эффектом. Страх и боль могут пробуждать в нас лучшее. Если мы жалеем лошадь и сравниваем ее судьбу с человеческой, значит, не все потеряно.
Почему проза Александра Грина по-прежнему привлекательна?
Посмотрев на самую известную фотографию Грина, вы вряд ли сможете определить его национальность. То же самое можно сказать о его персонажах — космополитичных и почти лишенных каких-либо корней, несмотря на английские или испанские отголоски звучных имен. Кому-то из критиков это казалось недостатком и даже непростительным вызовом, но на самом деле это огромное преимущество, ведь именно в выдуманной вселенной удобнее всего поселить настоящего человека и сделать его эталоном.
Грин искренне верил, что людям нужен свет, нужен высший ориентир, не дающий покоя. Возможно, по этой причине автор никогда не умещался в рамки жанров и в границы современной ему действительности. В конце жизни он становился все более мрачным и нелюдимым, подвергался беспощадной критике и страдал от безденежья. Писатель умер в Старом Крыму 8 июля 1932 года, успев незадолго до этого получить конверт с деньгами на похороны (по одной из версий, он сам заранее объявил о своей смерти, чтобы добиться от Союза писателей денежной помощи).
Сложно судить о том, был ли Грин счастливым человеком, но воображение и несомненный дар рассказчика давали ему силы. Посмертное возвращение романтика к массовому читателю стало его победой над временем и любыми условностями. Сегодня, проходя тропой Грина в Коктебель или наслаждаясь видами Севастополя, каждый из нас — если повезет — сможет разглядеть магов, контрабандистов и изящные парусники Лисса, пришвартованные в солнечной бухте.
