Когда я был маленький, папа читал нам с сестрой книги. «Робинзон Крузо», «Таинственный остров», «Двадцать тысяч лье под водой» и так далее. Что-то пропускал, что-то пересказывал своими словами. Мы тогда с сестрой не замечали, что капитан Немо слишком быстро стареет. В романе «Двадцать тысяч лье под водой», действие которого заканчивается в 1868 году, капитан, как Карлсон, мужчина в самом расцвете сил, ему нет и пятидесяти, а в «Таинственном острове» — уже в канун 1869-го — капитан Немо предстает древним стариком. Еще и умирает.
Время течет неравномерно.
Мы еще не знали об этом.
Сейчас я вернулся в детство. Только папа мне уже ничего не читает. Читают какие-то неизвестные мне люди.
Я иду по послекарантинному лету и слушаю аудиокниги.
Странное дело — к некоторым чтецам я уже привык. Именно их голоса стали для меня «белым шумом», интонацией не автора, а самой книги, книги как таковой. Раньше говорили о запахе, о клее, скрепляющем переплет, о прогретом солнцем листе, о шелесте страниц — теперь мы говорим о «мешает» или «не мешает» интонация безымянного чтеца (ну кто будет запоминать имя «белого шума»).
Почему я раньше не замечал гувернера в «Войне и мире»? Того немца, который старался запомнить все названия и сорта кушаний, виды десертов и вин с тем, чтобы описать все это подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, иногда обносил его. «Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности».
Я бы никогда не запомнил этого гувернера, если бы «белым» голосом мне бы не влили его в уши, как тот яд в ухо короля.
Странное дело — к некоторым чтецам я уже привык. Именно их голоса стали для меня «белым шумом», интонацией не автора, а самой книги, книги как таковой.
Читайте также
Папа мне рассказывал на даче, когда я был совсем маленьким, эту историю. Про Гамлета. Я очень хорошо помню эту деталь про яд и уши: рядом росли поганки и мухоморы, и все это было очень своевременно. Вот он, ядовитый гриб, вот настой, который можно сделать из него в банке от венгерского горошка, вот он, папа. Все понятно. Шекспир ближе, чем это могло показаться.
Эта история про яд в уши сильно поразила меня тогда в детстве. И не меня одного. Как написал один человек, «каждый раз, когда я доходил до слов призрака "И тихо мне в преддверия ушей / Влил прокажающий настой…" по моему телу проходила дрожь».
Удивляющегося в детстве этому саспенс-моменту можно понять. Зачем яд был влит именно в ухо?
Ведь короля можно было убить как угодно. Его можно было задушить, заколоть, поднести ему отравленного вина.
Но почему в ухо?
Когда слушаешь, а не читаешь — такие вещи особенно становятся выпуклыми. Постаревший за один год капитан Немо, странный убийца-отравитель, аукнувшийся потом яд в кубке, ставшая зримой метафора отравляющей лжи.
Вот они откуда, эти гамлетовские восклицания: «Слова, слова, слова».
Слишком много соли и перца, слишком много.
Кстати, об отравленной еде.
Вот он, ядовитый гриб, вот настой, который можно сделать из него в банке от венгерского горошка, вот он, папа. Все понятно. Шекспир ближе, чем это могло показаться.
Читайте также
На той же даче, когда взрослым не хотелось заморачиваться с борщами и окрошками, бабушка иногда готовила нам суп из пакетиков. Были такие то ли болгарские, то ли венгерские (из социалистического, в общем, лагеря) сухие супы с петушком на упаковке. Налил воды, высыпал пакетик, поварил пять минут — теперь в супнице или кастрюле золотой бульон с тонкой лапшичкой.
Когда бабушка ставила кастрюлю на стол (точно, точно не в супнице, кто же на даче будет пачкать добавочную посуду) и разливала нам с Юлей суп по тарелкам, мне все казалось недостаточно солоно, недостаточно ядовито.
Мы брали с сестрой перечницу и солонку и начинали с каждой съеденной ложкой вытрясать еще больше горького перца и соли в суп. С каждой ложкой — еще, еще, еще. Через пять ложек суп было есть уже невозможно.
Зачем мы так делали?
Загадка.
Бабушка ругалась.
В русском языке слова «яд» и «еда» происходят от одного корня.
«Умер от объедения».
«Яд» — это сперва «пища», потом — «плохая дурная пища», затем — «отравленная пища» и наконец — очевидная «отрава». Тайна этимологии пробежала гусеничными лапками по слову, отправила его, выбросила на помойку. Прочь из списка приличных слов.
О, довольно, Гамлет,
Ты мне глаза направил прямо в душу,
И в ней я вижу столько черных пятен,
Что их ничем не вывести.
Конечно, не вывести, Гертруда. Там только поганки и мухоморы. Гамлет тебя вывернул наизнанку — и ты теперь смотришь как бы себе в кишки. По официальной версии, король был укушен змеей во время послеобеденного сна в саду. Кишки — это и есть змея. Она добралась до внутренностей из уха.
Но нам история Клавдия и Гертруды не впрок. Все так же солим и перчим. Есть невозможно. И где теперь эта дача, где мы проделывали все это из какого-то детского безумия? Что с ней?
Заросла лопухами? Продали ее? Снесли? Теперь на ее месте новый подмосковный район «Ясные дали»? (Кажется, именно об этом вели речь взрослые, когда ее продавали, — я слышал это краем своего детского уха.)
Иногда мне снилась эта дача. Это был как вишневый сад Раневской, утерянный рай, начало недетских потерь и обид. А потом перестала. Как отрезало.
Мне уже 25, и что мне за дело до потерянного детского рая. Сколько еще придется потерять. Я развернулся во сне и пошел обратно к калитке.
Читайте также
Иногда мне хочется, чтоб все это было как с капитаном Немо. Чтобы время дышало не по-нашему, незаконно. Прошел всего год, а Немо успел из крепкого сорокавосьмилетнего капитана стать стариком-развалиной. Прошло 45 лет, а на месте нашей щелковской дачи ничего не построили, поселок не снесли, он просто затерялся.
…Последний раз эта дача мне приснилась в 25 лет. Я шел по тропинке от калитки к дому, мимо так часто мне снившихся цветников, вот еще пять метров осталось, вот еще четыре, вот я вижу уже крыльцо, три метра, два. Я вдруг остановился и дальше не пошел.
Не надо мне больше сниться. Ты теперь чужая. Мне уже 25, и что мне за дело до потерянного детского рая. Сколько еще придется потерять. Я развернулся во сне и пошел обратно к калитке. Туман сна потек, край сна завернулся, ткань поползла, яд утра проник в ухо, я оказался в новом каком-то пространстве, без сюжета, без смысла — собственно, в самой подкладке сна. И после чего проснулся.
Перчи-перчи, соли-соли: больше, чем нужно, не пересолишь, больше, чем требуется, не переперчишь.
