Гуляю по Нескучному саду. Осенью есть такие дни, когда природа как бы садится на дорожку перед долгими морозами. Что-то про себя вспоминает. Или молится. Наверное, и правда молится. Теперь, когда люди разучились говорить, наши грехи приходится замаливать растениям, животным и камням. Деревья облетели, небо заволокло добротными, крепкими облаками. Белки собирают провиант на зиму как-то вяло, через не хочу. Ток времени застывает.
В Нескучном саду шаг замедляется и становится вязким, как во сне. У кафе стоят детские коляски. Почему-то безнадзорные. В отсутствие матерей младенцы пытаются наладить контакт самостоятельно. У них очень печальные и взрослые глаза. Отчего? Наверное, где-то во мраке своих маленьких слепых сердец предчувствуют, что воспоминание об этой осени они пронесут через всю жизнь как эталон осязаемого счастья. Но что же в этом грустного? Пошел дождь, редкий и скорый. Перестал, как по приказу. Его никто и не успел заметить, прохожие даже не раскрыли зонтиков. На скамейках, устроившись на спинки, сидят молодые люди и лузгают семечки. Помню, прочитал у какого-то русского эмигранта, что много семечек на тротуарах — к революции.
Кстати, о революции. Недавно узнал интересную историю. Во время октябрьских боев семнадцатого года в Троицком переулке у Остоженки юнкерами был тяжело ранен красный прапорщик по фамилии Померанцев. Он провел в госпитале несколько месяцев, балансировал между жизнью и смертью, но все-таки выжил. После Гражданской Алексей Александрович оставил военную службу и ушел в науку, стал известным физиком, профессором МГУ. Однажды, спустя годы, он ехал в троллейбусе и обратил внимание на объявление остановки: «Померанцев переулок». Удивился: он был коренным москвичом, но впервые слышал, что в городе существует улица с таким именем. Все-таки тезки. Заглянул в справочник, прочитал: «Померанцев переулок (бывший Троицкий) назван в память о командире 193-го пехотного полка прапорщике Померанцеве А. А., геройски погибшим здесь в октябре 1917 года в бою за интендантские склады».
Надел другие очки, перечитал еще раз. Подумал и решил никуда не обращаться. Оставить все как есть. К сороковой годовщине революции один журналист, готовивший очерк о героях тех дней, установил истину. Померанцев, чьи дни уже были на излете, согласился дать интервью. На вопрос, почему он никак не опровергал официальную версию, Померанцев отвечал: «Погиб прапорщик. Его сменил ученый-физик. Переулок назвали в его честь, не в мою». Кто вычеркнул Померанцева из списков личного состава полка, так и осталось тайной. Может быть, с точки зрения новой власти, в этом и не было ошибки. Наверняка те, кто принимал решение о переименовании, знали, что прапорщик жив. Этим противоречием они как бы очерчивали линию между старой и новой жизнью. Теперь живые и мертвые взаимозаменяемы. Есть и обратные примеры — когда мертвые объявляются живее всех живых.
Ландшафт в Нескучном какой-то совсем не московский. Больше похож на предгорье: пройдешь по навесному мосту через пропасть и окажешься у подножья Альп. А там Волшебная гора, пансионат для чахоточных, Ганс Касторп.
Читайте также
Прохожу ресторан под открытым небом. Сегодня воскресенье, вчера здесь гуляла свадьба. На дорожках лепестки роз, рис, серпантин. На столах пустые бутылки, в них гудит холодный октябрьский ветер. Ландшафт в Нескучном какой-то совсем не московский. Больше похож на предгорье: пройдешь по навесному мосту через пропасть и окажешься у подножья Альп. А там Волшебная гора, пансионат для чахоточных, Ганс Касторп. В Нескучном и правда небезопасно: легко оступиться, и тебя уже не соберут. Например, двести пятьдесят лет назад здесь в овраг на своей повозке угодила совсем юная княжна Софья Волконская. Погибла. Современник оставил о ней краткую и нежную запись: «Сонечка была восхитительно дурна собой. Говорили, что лошади, наверное, оттого понесли, что обернулись».
Я исходил Нескучный сад вдоль и поперек, так часто здесь бывал, но только сейчас обнаружил шахматный клуб «Белая ладья». Вход свободный. Посетители — глубоко немолодые мужчины. Бороды, береты, костюмы-тройки, очки с резинками вместо дужек. Какие-то неправдоподобные. В жизни такие не водятся. Исключительные атрибуты Нескучного, которые не выживают за его пределами. Рождаются и умирают здесь, на задворках парка, в ареале «Белой ладьи». Так изображают чудиков студенты театральных институтов. Неприкаянные души. Художники, алкоголики, трибуны, философы. Неужели они когда-то были молодыми? Старение — растущая гипертрофия клеточной протоплазмы. Ловлю фразы: «Какое же все в мире что-то там», «Я с этой натурщицей больше не работаю, она затаскана чужими глазами», «Ты, Федя, конечно, хороший игрок, но Капитон (указывая на себя) — это талааант». Осень всех заразила.
Возвращаюсь назад. В траве блестит связка ключей. Кто-то сегодня не попадет домой. Уже темно. Звезды колеблются, как монеты на дне фонтана. Захожу в магазин. На кассе, погружая продукты в пакет-майку, замечаю, что у него не развилась лямочка. Генетический сбой. Такое бывает. Я не стал требовать новый, здоровый пакет, а понес продукты в том, какой мне достался. Возможно, где-нибудь там, в целлофановой вселенной, мне улыбнется бог пакетов-маечек. Подхожу к квартире, долго хлопаю себя по карманам, понимаю, что те ключи в траве — мои. Собираюсь назад в Нескучный. Специально дойду до «Белой ладьи». Что-то мне подсказывает, что на ее месте я обнаружу голый пустырь.
У Пастернака есть стихотворение об октябре в Нескучном.
С тех дней стал над недрами парка сдвигаться
Суровый, листву леденивший октябрь.
Зарями ковался конец навигации,
Спирало гортань и ломило в локтях.
Не стало туманов. Забыли про пасмурность.
Часами смеркалось. Сквозь все вечера
Открылся, в жару, в лихорадке и насморке,
Больной горизонт — и дворы озирал.
И стынула кровь. Но, казалось, не стынут
Пруды, и — казалось — с последних погод
Не движутся дни, и, казалося — вынут
Из мира прозрачный, как звук, небосвод.
И стало видать так далеко, так трудно
Дышать, и так больно глядеть, и такой
Покой разлился, и настолько безлюдный,
Настолько беспамятно звонкий покой!
1916
Автор фотографии Григория Служителя — Мария Павловская