Сюжет, проверенный Временем
Принято думать, что литература о путешествиях во времени — дитя XX века, продукт эйнштейновской эпохи. Но это не совсем так, ведь сюжеты о попадании героя в завтрашнюю/вчерашнюю реальность встречались задолго до фантастов. Конечно, все выглядело не так эффектно, как в научной фантастике. Когда телепортов и хитроумных машин еще не было даже в проекте, функцию проводника могло выполнять нечто более понятное и не вызывающее лишних вопросов — например, сон.
Так, у Диогена Лаэртского в классическом труде «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» говорится про удивительное приключение некоего юноши Эпименида из города Кносса. Предоставим слово древнему греку: «…Однажды отец послал его в поле за пропавшей овцой. Когда наступил полдень, он свернул с дороги, прилег в роще и проспал там пятьдесят семь лет. Проснувшись, он опять пустился за овцой в уверенности, что спал совсем недолго, но, не обнаружив ее, пришел в усадьбу и тут увидел, что все переменилось и хозяин здесь новый. Ничего не понимая, он пошел обратно в город; но, когда он хотел войти в свой собственный дом, к нему вышли люди и стали спрашивать, кто он такой. И только отыскав своего младшего брата, уже дряхлого, он узнал от него, в чем дело. А когда об этом пошла слава между эллинов, его стали почитать любимцем богов».
Принято думать, что литература о путешествиях во времени — дитя XX века, продукт эйнштейновской эпохи. Но это не совсем так, ведь сюжеты о попадании героя в завтрашнюю/вчерашнюю реальность встречались задолго до фантастов.
Читайте также
Не бог весть какое путешествие (и неважно, что здесь оно носит сугубо религиозный смысл), зато как интересно встретить «попаданца» уже в античности! Вообще, сон как нехитрый способ перемещения во времени встречается в целом ряде древних текстов, особенно священных. Найденный предками способ объяснения «чуда» оказался настолько понятным и логичным (скажем так), что дожил до XIX века, когда романтик Вашингтон Ирвинг пишет рассказ «Рип ван Винкль» — один из первых кирпичей в фундаменте классической хронофантастики. Действие начинается в деревне голландских колонистов на заре 1760-х. Простоватый и добропорядочный селянин по имени Рип отправляется в горы на охоту, затем встречает компанию игроков в кегли и изрядно накачивается голландской водкой, после чего засыпает (как мы видим, сон уже мотивирован напитком и у волшебства есть дополнительная причина). Проснувшись, ван Винкль оказывается в эпохе войны за независимость: теперь у него седая борода, родная деревня выглядит совершенно иначе, а среди жителей совсем нет знакомых (впрочем, герой все-таки встречает свою выросшую дочь и убеждает соседей в том, что он и есть тот самый Рип).
Новаторство Ирвинга оказало влияние на многих литераторов, ухватившихся за крайне соблазнительную тему. И писать, и читать о путешествиях во времени увлекательно хотя бы потому, что такой сюжет очень сложно испортить, настолько увлекательна сама фантастическая ситуация.
Вариации на тему Времени не обошли стороной и Россию: любопытным явлением — и одним из первых в своей эпохе! — оказалась книга Александра Вельтмана с длинным названием «Александр Филиппович Македонский. Предки Калимероса» (1836). Выбрав для посещения Древней Греции крылатого гиппогрифа (довольно изысканный способ передвижения!), герой вместе с читателем ныряет в сокровищницу древней культуры и философии, лично знакомится с Аристотелем и не только. Это сегодня слог господина Вельтмана для нас архаичен, а в пушкинский период он воспринимался на ура (сочинение даже хвалил суровый Белинский); при этом умение автора шутить явно добавляет книге шарма.
В преддверии хронофантастического бума
Итак, жанр продолжал удовлетворять читательские фантазии. В мировом масштабе предтечей подлинного хронофантастического бума считают великого американского писателя Марка Твена, чей роман «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» у многих подростков боролся за священный статус настольной книги, конкурируя с Майн Ридом и каким-нибудь Морисом Дрюоном.
Текст наполнен презрением к правящей элите, при этом выдержан баланс между политической сатирой и беззлобным юмором с типично американскими культурными отсылками: «Трогательно было видеть, как улыбалась и краснела королева, как смущена и счастлива была она и как бросала украдкой такие взгляды на сэра Ланселота, что, будь это в Арканзасе, его сразу бы застрелили». Как понятно из цитаты, у Твена житель последней трети XIX века попадает прямиком в первую треть шестого столетия, то есть к легендарным рыцарям Круглого стола — жестоким, тупым, смешным и благородным одновременно. Практичный американец довольно быстро осваивается в аляповатых декорациях седой старины, добивается небывалого придворного статуса (перед ним трепещет сам Мерлин!), учит передовых рыцарей азам рекламы, пропагандирует отмену рабства и устраивает революцию — словом, безумно насыщенная жизнь по меркам раннего Средневековья.
В мировом масштабе предтечей подлинного хронофантастического бума считают великого американского писателя Марка Твена, чей роман «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» у многих подростков боролся за священный статус настольной книги.
Читайте также
Писатель вырос с искренней верой в социальный и технический прогресс; именно поэтому его протагонист, засучив рукава, налаживает в древнем английском захолустье телефонную связь, почту и дарит все прочие блага цивилизации. Говоря о механике путешествия в прошлое, нельзя не увидеть, что она по-прежнему проста: чтобы отскочить назад на добрых тринадцать столетий, достаточно сильного удара ломом по голове — быстро, изящно и очень по-твеновски. И поскольку автор не подарил своему герою диковинный аппарат для пересечения Времени, эта честь выпала мистеру Герберту Уэллсу.
От «Машины времени» Уэллса к «эффекту бабочки» Брэдбери
Уэллс был сторонником фабианского социализма — как и Бернард Шоу, он верил, что к справедливому обществу можно прийти постепенно. Хотя политические взгляды британца ярко проявились только в 1920–1940-е годы (книга «Россия во мгле», разнообразные статьи о войнах и новом миропорядке), уже к концу XIX века стало понятно, что судьбы людской цивилизации по-настоящему волнуют писателя. Когда азартные и амбициозные физики только всматривались в будущее, Уэллс написал рассказ «Аргонавты времени» (1888); позже из него выросло куда более известное произведение «Машина времени» (1895), где ранний технопессимизм переплетается с тревожным предчувствием антропологической катастрофы.
Появление в романе (и первое появление в мировой литературе) полноценной машины времени — с седлом, рычагами и другими приспособлениями — стало прорывом и подарило Путешественнику небывалые возможности. Подобно фонарным столбам вдоль дороги, мимо ученого проносятся века и тысячелетия; Солнце наматывает круги по небосводу; увидеть любой период истории более чем реально — пока ситуация не выходит из-под контроля и неосторожное нажатие не отправляет тебя наблюдать за старением Земли, пригодной лишь для насекомых и ракообразных. Но крупный писатель тем и отличается от посредственного, что умеет приправить фантастическое блюдо остросоциальным соусом. Именно поэтому в 8028 веке герой Уэллса сталкивается с антиутопичным миром, разделенным на две касты — изящных, хрупких, но бесполезных элоев (этакая необуржуазия) и отвратительных подземных морлоков (неопролетариат).
Отметим, что морлоки, пожирая аристократов-элоев, продолжают обслуживать своих господ просто в силу исторической инерции — мысль о перевороте даже не возникает. Но главная трагедия в том, что каждая «разновидность» человечества прошла свой путь дегуманизации: одни выродились и стали слабоумными, другие тотально озверели и превратились в чудовищ, сохранив при этом рабочие навыки и не самый плохой интеллект (как ни крути, морлоки сумели разобрать машину Путешественника и даже собрать ее заново). Вероятно, Уэллс не был бы собой, если бы завершил сюжет мрачной картиной эсхатологического кошмара; финальная фраза текста, лиричная и минорная, все-таки внушает веру в человеческий род: «Даже в то время, когда исчезают сила и ум человека, благодарность и нежность продолжают жить в сердцах».
Появление в романе (и первое появление в мировой литературе) полноценной машины времени — с седлом, рычагами и другими приспособлениями — стало прорывом и подарило Путешественнику небывалые возможности.
Читайте также
Критика встретила «Машину» восторженно, что было вполне ожидаемо. Сочетая в себе гуманитария и пламенного поклонника точных наук (юношеское увлечение биологией могло повернуть биографию в иное русло), Герберт Уэллс вдохновил своими текстами оригинально мыслящих людей из самых разных стран. Не знаем, как отреагировал на роман Эйнштейн, но знаем, что русский «будетлянин» Велимир Хлебников — имевший, кстати, математическое образование — популяризировал Уэллса в кругу единомышленников и даже придумал собственный проект машины времени из специальных светоотражающих линз. Что ж, всем хотелось глядеться в прошлое и будущее, как в собственное зеркало; не беда, если не каждому удается.
Двадцатый век показал, что любое путешествие во времени стоит воспринимать не как технический, а как антропологический вызов, настоящее испытание самого человека. Великий мечтатель и оптимист Рэй Брэдбери — тот самый, который зачитывается ранней фантастикой, называет Жюля Верна своим отцом, а Уэллса «мудрым дядюшкой» — довольно быстро понимает, что техническое могущество делает нас крайне уязвимыми и налагает огромную ответственность. Стоит охотнику на динозавров по фамилии Экельс сойти во время сафари с нужной тропы и ненароком раздавить небольшое насекомое, как современная реальность кардинально меняет свой облик. Сам термин «эффект бабочки» приписывают математику Эдварду Лоренцу, но именно Брэдбери впервые актуализировал этот феномен еще в начале 1950-х годов. Фантаст призывает нас быть чуткими и осторожными, но уж никак не трусливыми. Сам он мало чего боялся и даже смерть наградил фирменным изысканным определением: «это форма расплаты с космосом за чудесную роскошь побыть живым».
Понятное прошлое — и будущее, пугающее неизвестностью
Однажды кто-то из композиторов обронил замечательную фразу: «Завидую коллеге — все сказал, и ничего ему за это не было!» (По одной из версий речь шла о Шостаковиче.) К литературе, в силу ее вербальности, придираться легче, чем к музыке, поэтому Михаил Булгаков так и не смог напечатать своего «Ивана Васильевича» в обстановке 1930-х годов. Пьеса, по мотивам которой Гайдай снимет потом широко известную комедию, вряд ли была банальным антисталинским выпадом (Булгаков как художник все-таки глубже) — тем не менее «Иван Васильевич» служит ярким примером высмеивания современных ему реалий в условно-исторических декорациях.
Итак, на дворе 1934 год; Театру Сатиры очень понадобилась пьеса про Ивана Грозного, которая должна заменить уже отвергнутую булгаковскую антиутопию «Блаженство». Вскоре появляется новое произведение, и, когда автор читает его у себя на квартире, советский творческий бомонд покатывается от смеха. Все мы помним, что управдом Бунша (в книге Бунша-Корецкий) попадает в XVI век и меняется местами с самодержцем. Однако никакой машины времени в оригинальном тексте нет, вместо нее инженер Тимофеев (условный прототип Шурика, ни капли не похожий на героя кинокартины) собирает сложный радиоприемник и просто засыпает у этого аппарата — по крайней мере, так это выглядит во второй редакции пьесы, уже с поправками, продиктованными сверху.
Ясное дело, любой пришелец в незнакомой эпохе чувствует себя чужаком, но писатель и этот мотив обыграл в сатирической манере с акцентом на злободневность: в 1930-е годы хамелеонистый Бунша доказывает «правильное» классовое происхождение, представляясь сыном кучера Пантелея; в далекие царские времена он с таким же гражданским рвением изображает себя потомком князя (что, видимо, является правдой). Как и в «Собачьем сердце», в «Иване Васильевиче» проявился индивидуальный характер автора, в том числе его неприязнь к общественникам и устроителям «квартирного вопроса». А «музыкальный управдом» Бунша своим прослушиванием «Псковитянки» так же раздражает Тимофеева, как пролетарский хор — профессора Преображенского.
Параллели между опричниками и сотрудниками НКВД сегодня могут показаться не слишком оригинальными, зато образ царя благодаря путешествию в СССР получился выпуклым и неоднозначным. Но, как вспоминали жена писателя Елена Сергеевна и филолог Яков Лурье, работники Реперткома все равно находили в пьесе самые разные недостатки: то нужно вырезать фрагмент радиолекции о свиньях, то не хватает идейности, то еще чего-нибудь. В какой-то момент прозвучала абсолютно фарсовая рекомендация, достойная отдельной пьесы: «А нельзя ли, чтобы Иван Грозный сказал, что теперь лучше, чем тогда?»
Как вспоминали жена писателя Елена Сергеевна и филолог Яков Лурье, работники Реперткома все равно находили в пьесе самые разные недостатки: то нужно вырезать фрагмент радиолекции о свиньях, то не хватает идейности, то еще чего-нибудь.
Читайте также
Осознавать, что прошлое ближе, чем мы думаем, бывает и смешно, и печально — но заглядывать в будущее иногда просто страшно, и вы наверняка заметили, что многие литераторы инстинктивно его сторонятся. Если в прошлом путешественники еще способны подмечать «странные сближения» (хорошо это или плохо — тема отдельная), то в будущем шансы найти «свое» довольно призрачны. Такое холодное и максимально неуютное завтра, причем с явным налетом чего-то замятинского, мы встречаем в «Клопе» у Маяковского. Рабочий Присыпкин, размороженный докторами в 1979 году после 50-летней спячки, видит вокруг себя апофеоз чистой науки, торжество белой стерильности, для которой стихи и романсы оказываются опасным незнакомым вирусом.
Чувства могут вызвать эпидемию, и одна девушка становится ее жертвой: «…Ночью, когда город спит, через стенку стали доноситься к ней гитарные рокотанья, потом протяжные душураздирающие придыхания и всхлипы нараспев, как это у них называется? „Романсы“, что ли? Дальше — больше, и несчастная девушка стала сходить с ума. Убитые горем родители собирают консилиумы. Профессора говорят, что это приступы острой „влюбленности“, — так называлась древняя болезнь, когда человечья половая энергия, разумно распределяемая на всю жизнь, вдруг скоротечно конденсируется в неделю в одном воспалительном процессе, ведя к безрассудным и невероятным поступкам». На фоне такой антиутопии, пожалуй, еще неясно, что лучше — уродливый нэп с его «изячной жизнью» или лабораторный футуризм. Маяковскому, искренне ненавидевшему «всяческую мертвечину», второй вариант все-таки не по нутру.
Разумеется, будущее — которое для нас уже прошлое — может преподносить и менее пугающие сюрпризы. Например, в книге Роберта Хайнлайна «Дверь в лето» начало XXI века удивляет, помимо прочего, перекроенной заново картой мира и измененной платежной системой (не такой уж и диковинной, если смотреть с позиций сегодняшнего дня). Кстати, у Хайнлайна изобретатель Дэвис испытывает целых две технологии путешествия во времени: сначала заморозку и долгий сон (почти как в «Клопе», только герой попадает из 1970 года в 2000-й), а затем машину физика Хьюберта Твишела (летит обратно в 1970-й, чтобы снова заснуть и «переиграть» жизнь по-другому). В итоге роман получился светлым, что ценно само по себе, а с нашим культом пессимизма тем более. Быть может, играть со временем слишком рискованно, но отказаться от этой увлекательной игры просто глупо.
Почему нельзя «отремонтировать» прошлое?
Погружение в прошлое — будь оно реальным или умозрительным — имеет много оттенков и смыслов. В нем может присутствовать и твеновский азарт, и конан-дойловское любопытство (как в «Затерянном мире»), и щемящая прустовская ностальгия (вспомним пирожные «Мадлен» из романа «В поисках утраченного времени»). Авторы, выросшие под научно-техническим колпаком городского модерна, вряд ли могли избежать тоски по Истории-Которую-Мы-Потеряли.
В самом деле, если современность бездушна и механистична, а туманное завтра не сулит стабильности и даже не гарантирует статус-кво, значит, рецепт душевного комфорта стоит поискать на антресолях вчерашнего дня. Конечно, человек путешествует не только и не столько по собственному желанию, иногда его судьбой распоряжается случай. Так произошло с Саймоном Морли из романа Джека Финнея «Меж двух времен». Героя приглашают в секретный проект профессора Данцигера, и в итоге американец 1960-х соглашается отправиться в 1882 год — чтобы распутать историю таинственного письма и раскрыть не менее таинственное преступление (в тот год убили отчима его подруги Кейт). Старый патриархальный Нью-Йорк описан автором удивительно красочно, с любовью к мельчайшим штрихам.
Финней выступает как талантливый стилист, наделяя ушедшее время особым шармом, почти осязаемой текстурой, и поскольку автор никуда не спешит (на дворе 1880-е!), он смело позволяет себе развернутые описания в почти что викторианском духе: «…Вокруг бурлящего сквера, наполненного жизнью и движением, невиданным парадом катились экипажи всевозможных расцветок и форм. <…> А лошади, стройные, горячие, гарцевали, высоко вскидывая ноги и блистая упряжью; головы их были взнузданы высоко, спины выскоблены, гривы заплетены. Выезды, как правило, подбирались одной масти: вороные, гнедые, каурые, белые. А в самих экипажах сидели самые стильные, самые роскошные, самые притягательные женщины из всех, каких я когда-либо видел. Сделав несколько кругов возле Мэдисон-сквера, пояснила мне Джулия, они поедут по магазинам, растянувшимся вдоль „Женской мили“ на юг по Бродвею». Именно стиль, а не таинственная машина (ее в повествовании нет), прокладывает путь в неповторимое Время, куда вам наверняка уже захотелось.
В целом образ прошлого рельефен и довольно противоречив, ведь бедность и убожество так же трудно скрыть от внимательных глаз, как богатство и красоту, — неслучайно советский литературовед Евгений Брандис относил Финнея к реалистам драйзеровской школы. А известная поговорка «Всему свое время» в контексте сюжета приобретает новый смысл: девушка Джулия, которую Саймон Морли встречает в 1880-х, знакомится с Америкой второй половины XX века, но чувствует, что ей предельно некомфортно. Эксперименты Данцигера и стоящей за ним элиты оказываются, в свою очередь, крайне сомнительными. Когда Саймон понимает, что военные задумали отнять у испанцев Кубу и помешать красным, он начинает сомневаться в этичности подобных игрищ.
В самом деле, если современность бездушна и механистична, а туманное завтра не сулит стабильности и даже не гарантирует статус-кво, значит, рецепт душевного комфорта стоит поискать на антресолях вчерашнего дня.
Читайте также
Заметим, сама возможность вмешаться в историю и «отремонтировать» ее ради общего блага — один из главных проблемных узлов фантастики. Он достаточно серьезно осмыслен, к примеру, у Бэна Элтона и у короля ужасов Стивена Кинга в «11/22/63». Кинг отправляет обыкновенного школьного учителя Джейка Эппинга из нашего века в 1958 год, чтобы тот попытался спасти президента Кеннеди от пули Харви Освальда (к слову, специальных приборов в романе нет, а портал в прошлое — он же «кроличья нора» — расположен в закусочной: стоит только зайти в кладовку и нащупать ступеньки). Реконструированный закат пятидесятых, если угодно, еще одна версия утраченной Атлантиды. Перед нами эпоха настоящего стиля, душевных людей (среди которых, впрочем, попадаются жуткие маньяки вроде Фрэнка Даннинга), а также вкуснейшего пива и невероятно красивых авто, управление которыми доставляет особый род наслаждения. Но привязываться к прошлому болезненно и опасно; в результате своей хроноавантюры Эппинг множит и собственные драмы, и трагедии потомков. Жителям 2011-го благодаря «эффекту бабочки» обеспечен сущий ад: мы в очередной раз усвоили, что самая скромная модификация вчерашнего дня готовит непредсказуемое завтра.
Британский комик и драматург Бэн Элтон тоже вплотную подходит к вопросу: что стоило бы изменить в Истории, будь у человека этот шанс? Похоже, ответ прежний: менять ничего не нужно, «дивный новый мир» может получиться в тысячу раз страшнее любых фантазий. Бывшего военного Хью Стэнтона — универсального героя из книги «Время и снова время» — втягивают в секретную работу ордена Хроносов, созданного кембриджской профессурой для реализации гениальных идей самого Исаака Ньютона. Упомянутая тайная организация поручает мужчине спасти Франца-Фердинанда и убить кайзера Вильгельма, чтобы благостная Европа 1914-го продолжала дышать спокойно и наслаждаться Belle Époque вместо погружения в кровавый хаос.
Говоря откровенно, еще в зародыше план выглядит инфантильным и сумасбродным, но динамика сюжета — особенно встреча с новой посланницей Хроносов и дальнейшее развитие событий — сглаживает наиболее острые углы. В целом книга «Время и снова время» вряд ли претендует на глубину, это легкое и ни к чему не обязывающее чтение, нашпигованное интригами. Историк поморщится, зато рядовому читателю обеспечен аттракцион. Что характерно, и Финней, и Элтон, и Кинг по-своему раскрывают психологию личных отношений, доказывая, что эмоциональное преодолевает любые хронологические условности и всегда остается сутью человеческого «я».
Гуманистическое нутро порождает благородные поступки, но в отдельных случаях желание переписать Историю просто не приходит книжным героям в голову (или приходит, но с опозданием) — так случилось с Гарри Поттером и его друзьями в третьей книге знаменитой эпопеи Джоан Роулинг. Спасая гиппогрифа от казни и освобождая невиновного Сириуса Блэка при помощи маховика времени, подростки не замахиваются на радикальный сценарий вроде убийства Волан-де-Морта. Это «белое пятно» вовсе не лишает поттериану магической ауры, тем более что волшебство не обязано дружить с формальной логикой, а маховики впоследствии будут уничтожены.
Странствие как неизбежность, или Почему путешествию нет конца
Со времен Аристотеля и вплоть до сегодняшнего дня мы обрастаем информацией разной степени важности. Знания налипают на нас, как мелкие ракушки на киль океанического судна, однако тайна Времени по-прежнему остается тайной. Рене Декарт догадался (возможно, не первым), что время существует только в нашем мышлении; еще три века спустя Мартин Хайдеггер заявил о различии между «вульгарным временем» (т. е. чередой сменяющихся мгновений) и изначальной временностью (т. е. неразрывностью категорий прошлого, настоящего и будущего).
Но что происходит, если точка под названием «Теперь» постоянно движется, притом хаотично? Тогда прошлое, настоящее и будущее перемешиваются, становятся чистой абстракцией — как в романе Одри Ниффенеггер «Жена путешественника во времени» (издан в 2003 году). Генри, персонаж этой книги, обладает уникальным генетическим отклонением, из-за которого все его перемещения спонтанны и непредсказуемы. На стержень редкого «заболевания» нанизывается история сложных любовных отношений с девушкой по имени Клэр; чувствам противостоит Время, которое не церемонится с людьми и делает их своими заложниками. Закономерно, что вынужденные исчезновения путешественника и лоскутная эпизодичность бытия заставляют героев (и автора, кстати, тоже) выстраивать новую философию, пытаться по-другому осмыслить значение потери, счастья, секса, одиночества и личного выбора.
Как отмечали критики, получилась книга о понимании людьми друг друга, и научно-фантастическая линия бледнеет на философско-экзистенциальном фоне (что было крайне важно для самой Ниффенеггер, переносившей в текст собственные переживания). Из романа, независимо от индивидуальных трактовок, можно извлечь простую мысль, которая была ориентиром еще у римлян: carpe diem! Если ты не управляешь временем и полностью зависишь от его прихотей (в сущности, таков каждый из нас), остается одно — ценить каждый миг. А если связь времен распадается строго по Шекспиру — соединять ее, пока хватает внутренних сил. Само же Время, несомненно, останется желанной приманкой для любителей литературных экспериментов. Герои из прошлого и будущего продолжат открывать читателям альтернативную реальность и обеспечивать заполняемость полок в книжных магазинах. И так будет до тех пор, пока мы настраиваем будильники, отсчитываем минуты до Нового года, спешим на важные встречи и планируем летний отпуск.
Фотография: кадр из фильма «Машина времени»
